– Где же жена?

– Умерла, – развёл руками бородач. – Все когда-нибудь умирают. Здесь очень много когтей, клыков, ножей и прочей опасной дряни…

Когда-нибудь моя несдержанность погубит меня.

Вчера я едва не застрелил банкомёта за игровым столом. Нелепо и глупо!

У меня опять нет крова над головой. Позади может объявиться погоня, хотя старик, с которым я разговорился ночью, убеждал меня, что мне не угрожает ровным счётом ничего, разве что пара добрых затрещин. И всё же я решил скрыться, так как отчётливо слышал слова одного из тех, кто припустился за мной. Он сказал, что отрубит мне голову, как вонючей крысе. Перспектива малоприятная, пусть даже слова про крысу были расхожей местной шуткой…

Сегодня повстречал странного вида человека в большом фургоне. Он назвался Кейтом Мэлбрэдом. На вид ему лет сорок. Небольшого росточка, рыжеватый. Облачён в старую холщовую рубаху, давно полинявшую, и кожаные штанины на индейский манер (это когда одеты только ноги, а задницу и причинное место прикрывает скомканная набедренная повязка, то есть ягодицы остаются голыми и сверкают на солнце). Голову его украшает сильно испачканный цилиндр. К цилиндру сзади прицеплена длинная кожаная лента, расшитая бисером; она ниспадает почти до середины спины – на мой взгляд, бессмысленная и неудобная штука, как, впрочем, и любые другие украшения.

Кейт Мэлбрэд называет себя торговцем. В его повозке действительно полным-полно всяческого барахла. Тут порох, свинец, кремнёвые ударники, топоры, ножи, яркие ткани, рыболовные крючки, зеркала, бусы и даже коробка с перьями обыкновенного домашнего петуха. Он говорит, что года три уже выменивает у дикарей пушнину на эти товары. Здесь множество племён, и ни об одном из них я ничего раньше не слышал. Кейт умеет немного разговаривать на кое-каких диалектах, но чаще пользуется языком знаков, как он его называет.

Сегодня же мы переправились на пароме на противоположный берег. Кейт считает, что на той стороне, где стоит форт Юнион, торговцу, как он, делать нечего, потому что краснокожие с того берега сами легко добираются до товаров белых людей. Мэлбрэда интересуют отдалённые племена, которых французские торговцы нарекли когда-то словом Сю[8]. С тех пор все так и называют этих дикарей, хотя никто не знает, что это означает. От него я узнал, что торговля на землях индейцев может вестись лишь с разрешения правительства, а продажа спиртного запрещена вообще[9]. Конечно, крепкие напитки всё равно попадают к индейцам, благодаря «вольным» торговцам, которые ищут места, где их не застукают правительственные агенты. Кейт Мэлбрэд как раз из таких.

Любопытно, что меня ожидает впереди? Похоже, спокойной жизни не предвидится, раз повсюду шныряют краснокожие.

Проезжали сквозь заброшенную индейскую деревню. На земле ясно выделялись круговые следы на местах, где раньше стояли жилища. Я подошёл вплотную к единственному оставленному каркасу индейского жилья. Множество составленных шестов образовывало конус, который был почти наполовину обложен дубовой корой. Кора кишела блохами. Посреди этого вигвама, как и на других местах, где стояли палатки, чернело кострище, обложенное камнями. Кейт назвал это очагом.

Позади этого конусообразного скелета возвышались три помоста футов в десять вышиной, где виднелись кособокие ящики из древесной коры. Вверх и вниз по брёвнам, на которых крепились помосты, струились бесчисленные муравьи. Мэлбрэд сказал, что в ящиках лежали покойники. Между этими погребальными сооружениями торчал высокий согнувшийся шест с большим кожаным свёртком наверху. Из него высовывался пучок травы и свисали на длинных нитях непонятные мелкие предметы, которые покачивались при малейшем дуновении ветра и постукивали друг о друга. Возле шеста на земле полукругом лежало несколько стрел красного цвета и скелет собаки.

Кладбище произвело на меня тягостное впечатление. Особенно сильно повлияло то, что было непонятным и потому таинственным – странный свёрток и побрякушки возле него. Подкралось ощущение опасности. Я осознал, что это чужой мир, что законы его мне не известны, что договориться (в случае необходимости) с людьми, о которых я не имею даже малейшего представления, я не сумею.

Теперь мне весьма неуютно. Лучше бы я остался в форте и как-нибудь уладил недоразумение в салуне пусть даже мне пришлось выложить все деньги в качестве штрафа за нарушение порядка и отказаться от игры в карты на месяц и даже год.

Опять проезжали мимо погребальных помостов, на которых виднелись человеческие кости. Вероятно захоронения очень старые, плоть и одежда разложились или их склевали птицы. У основания шестов лежали пожелтевшие кости, возможно человеческие, которые упали с погребального ложа, но могли быть и останки животных, так как я видел несколько больших черепов, похоже лошадиных. Кейт уверяет, что дикари нередко забивают своих лошадей и подвешивают их головы на помосте. Кейт также утверждает, что краснокожие частенько закапывают покойников по пояс в землю, повернув их лицом на восток, и так оставляют их до разложения. Страшная дикость!

Создаётся впечатление, что эта страна переполнена могилами.

Видел буйволов. Они брели по дальним холмам и были похожи на чёрные точки, набрызганные на склонах; эти точки сливались в пятна, а пятна – в единую тёмную массу. Никогда не представлял, что стада бывают столь многочисленны. Я предложил Кейту устроить охоту, но он ворчливо отказал мне, не желая распрягать своих мулов для этого дела, и сказал, что нам вдоволь хватит мяса подстреленной вчера антилопы. Он считает, что лучше пораньше добраться до цели и там уже поохотиться вместе с дикарями, если мне этого так уж хочется.

Должно быть, он прав. Просто меня одолевает нетерпение. Никогда не думал, что захочу потрогать руками всё, что увижу здесь. Взять для примера буйволов. Я твёрдо знаю, что не раз увижу охоту на этих исполинов и сам приму участие в ней. Но здешние просторы, безбрежность, приволье – всё вселяет в сердце восторг и жажду деятельности. Потому-то и хочется погнаться за быками, испытать азарт первобытного охотника в первозданной стране.

Удивительно, насколько близость природы способна менять восприятие мира! Ещё вчера я был отъявленным картёжником, пространство игрового стола заполняло меня целиком. Я не видел и не желал видеть ничего, кроме карт. Не выигрыш интересовал меня, но игра, исключительно игра, ожидание успеха или неудачи, постоянное напряжение, трепет. И вот несколько дней на просторной груди прерии вытравили эту любовь к картам, превратили её в пыль, и здешний непрекращающийся ветер развеял её! Я не могу в это поверить, но это так! Жажда играть исчезла.

Впрочем, нет, не исчезла. Надо быть честным перед самим собой. Просто я готов играть во что-то иное, совершенно новое для меня. Отныне мой игровой стол – прерия. Но что за расклад намечается здесь?