— Первая больная, которую я хочу вам показать, Александр Сергеевич, это Надя Стригаль, шестнадцати лет, тетрада Фалло, паллиативная операция проведена в нашей клинике семь лет назад, вот ее снимки… Больная дала согласие на радикальную коррекцию…
— Пусть больная войдет, — произнес профессор и с утомленным видом опустился в кресло.
Кто-то открыл дверь в коридор и громко позвал:
— Надя Стригаль! Заходи!
В комнату вошла девушка в сером с голубыми цветами больничном халатике — худая, с огромными глазами, пальцы нервно сжимали на груди отвороты халата. Губы темные, почти фиолетовые. Ее фигурка потрясла Андриана. От волнения он напрягся, замер. Надя Стригаль мучительно ему напоминала кого-то…
— Здравствуйте… — робко произнесла девушка и остановилась, с благоговением глядя на профессора.
Тот наконец поднял глаза и жестом велел подойти к нему. Надя, смущенно улыбаясь, сделала несколько шагов вперед.
— Сними халат. Я послушаю тебя.
Она покорно и как-то неуверенно потянула свободный кончик пояса, завязанного бантиком, полы халата разошлись, девушка смешно тряхнула плечами, халатик упал на пол позади нее.
И вдруг Андриан вздрогнул, ну конечно же, Надя Стригаль похожа на его дочь! Выражение лица, походка, голос — все как у Татьянки. И невероятнее всего то, что у Татьяны тоже больное сердце. Она не первый год стоит на диспансерном учете. Ревматизм.
Андриану стало страшно, даже жутко.
— Ты работаешь? — спрашивал тем временем профессор.
— Да.
— Повернись спиной… Дыши… Не дыши… Где работаешь?
— Я медсестра.
— Так… Затаи дыхание… Так… Значит, ты настаиваешь на радикальной коррекции?..
— Да-а… — ответила девушка неуверенно.
— Готовьте на завтра, — решительно приказал профессор. — Оперирую я!
— Спасибо, профессор… — Девушка стояла перед ним раздетая, трогательно беспомощная. — Но скажите, профессор, я буду… жить?..
И вдруг… Это было неожиданно, неуместно, дико — профессор рассмеялся, басовито, искренне:
— А вот этого, деточка, мы не можем тебе сказать!
Андриан не выдержал, вскочил с места и закричал:
— «Чародей»! Это неправда! Это…
— Но ведь мы моделируем… Впрочем…
Наступила тягостная, гнетущая тишина. Лицо профессора было неподвижным, лишь морщинки у глаз стали заметней, глубже, да в темных зрачках жило, пульсировало что-то затаенное, невысказанное.
Женщина, похожая на сказочного гномика, смотрела беспомощно, взглядом полным отчаяния, будто не Надюша Стригаль, а она сама стояла перед профессором.
Надя попятилась назад, споткнулась о свой халатик, но не подняла его, перешагнула, повернулась к двери и обреченно пошла к выходу.
Женщина торопливо поднялась с места, схватила халат и накинула девушке на плечи, потом остановила ее почти насильно.
— Оденься, милая, оденься, — сказала тихо, будто не хотела, чтобы ее слова услышал профессор. — Все будет хорошо, Наденька, все будет хорошо. Вот увидишь…
Надя безвольно завязывала поясок халата.
— Спасибо… Большое вам спасибо…
И экран погас.
Они долго сидели молча.
— Как понимать все это? — спросил Андриан.
«Чародей» ответил не сразу.
— Скажи, Андриан, о чем ты сейчас думаешь?
— Я думаю о своей дочке…
— Вот, вот. Ты думал о ней и при нашем знакомстве у третьего пульта.
— Нет, тогда я не думал о ней.
— Думал, но не замечал этого. Ты все время думаешь о Татьяне… Вы живете не вместе…
— Не вместе. Я дочку не видел уже…
— Ты такой плохой отец?
Андриан почувствовал, веки потяжелели, а в глазах как песку насыпали. Нахлынули воспоминания…
…Когда они разошлись, Татьянке было семь лет… А сейчас уже семнадцать… А в тот вечер… Почему-то именно тот вечер запомнился особенно остро… День рождения Татьянки. Прошло чуть больше года после развода… Он выехал из Киева неожиданно даже для самого себя, сорвался из аспирантского общежития, не в силах больше каждую ночь видеть во сне дочь, ходить с нею по улицам неведомого фантастического города, беседовать с ней, советоваться… Во сне… Когда самолет приземлился в Виннице, уже вечерело. Взял такси и поехал «домой». После развода Андриан ни разу не приезжал к Людмиле и дочери. Поначалу часто звонил, Людмила, лишь только услышав его голос, бросала трубку. Потом, когда поднималось в душе что-то еще живое, недотравленное, принимался писать письма… Ответов не было. Кроме алиментов, часто посылал деньги — к ним Людмила относилась более терпимо, не возвращала…
А когда поднимался по лестнице на третий этаж, подумалось, а вдруг еще смогут найти общий язык… «Ведь оба мы за этот год поумнели. По крайней мере, повзрослели. И, возможно, именно этой частицы мудрости и не хватало нам тогдашним, молодым, вспыльчивым и ужасно самостоятельным». Он остановился на знакомой площадке и позвонил. Долго никто не открывал. Наконец дверь скрипнула… Людмила выглядела помолодевшей, была в новом голубом халате, волосы покрашены, уложены в новой прическе… Людмила будто и не удивилась вовсе и сказала точно так, как прежде, спокойно и равнодушно:
— А-а… Это ты… Что тебе нужно?
— Сегодня у Татьянки день рождения…
— Я помню это. Что тебе нужно?
Он не хотел замечать унизительность создавшейся ситуации, пытался сделать вид, что не слышит, не понимает ни ее слов, ни ее взгляда… Из комнаты донесся приглушенный мужской голос… Или, может, это лишь показалось?
— Таня дома?
Людмила с притворным спокойствием зевнула:
— А почему это тебя интересует?
В комнате включили музыку на полную громкость, запись оркестра Кемпферта, пластинку, подаренную кем-то из однокурсников Андриану в день рождения.
— Я хочу повидаться с дочкой…
— За семь лет не насмотрелся? — сказано это без малейшего волнения в голосе.
— Не насмотрелся… — Андриан попытался улыбнуться.
— Зачем ты приехал?
Он протянул Людмиле сверток (в нем было пальто для Татьянки), она взяла его и с безразличным видом положила позади себя. Не поблагодарила, вообще ничего не сказала.
Андриан стоял и смотрел на женщину, с которой прожил восемь лет и которую по-настоящему любил… Любил? Да, прежде было…
Почувствовал, как последняя натянутая струна оборвалась в нем. Взялся рукой за дверную ручку… Людмиле показалось, что он вздумал все-таки войти, вся напряглась…
Долго стоял на полутемной площадке, приходя в себя. И потом пошел вниз…
— Ты плохой отец? — повторил «Чародей».
— Не знаю.
— Не знаю — оттого что не хочешь знать?
— Оттого что не хочу знать… — выдавил он из себя.
Объектив телекамеры не сводил с него взгляда.
— Ты так ничего и не понял? — с удивлением спросил «Чародей».
— Что я должен понять? — бросил Андриан раздраженно.
— Ты хочешь все забыть. Но еще не забыл и не охладел, хотя и стараешься уже несколько лет… Некоторые считают равнодушие надежной защитой, но для окружающих — сильнейший яд… Профессор, которого вы только что видели на экране, тоже стал равнодушным… Тебе известно, почему умерла Надя Стригаль? — спросил «Чародей» так, будто Надя была не его собственной выдумкой, а настоящим живым человеком.
— Она умерла? — воскликнул Андриан.
— Ты все еще никак не желаешь понять… И в то же время хочешь изменить природу человека к лучшему, мечтаешь вмешаться в генотип… Собственную болезнь стремишься лечить у вполне здоровых… Но должен тебя заверить, что равнодушие не является чертой характера или наследственным комплексом. Это одна из реакций самозащиты. Самозащита за счет других. Можешь, Андриан, воспользоваться мыслью о преимуществах людей, которые не рубят сплеча, которые каждый свой шаг подчиняют требованиям среды. Можешь оставить эту мысль как своеобразную программу для внутреннего пользования. Но, уважаемый Андриан, ты сам к этому типу людей не принадлежишь. Ты такой же, как тот профессор, что был на экране. Правда, пока отличаешься от него? Ты еще переживаешь, ты еще не стал равнодушным, а он уже защитился панцирем от всех трагедий. Тебя, Андриан, в последнее время что-то мучает. Не так ли? И ты хочешь избавиться от этого, защититься панцирем равнодушия. Это черствеет твоя душа. Ты становишься черепахой, Андриан.