Ребята лежат, с грохотом забивают "козла", пишут письма. В чистеньких, добротных комбинезонах, с новенькими планшетами из

кирзы. Некоторые даже в шлемофонах, из-под которых белеют свежие шелковые подшлемники.

В углу, на тумбочке, полевой телефон. На него нет-нет да и взглянут тревожно...

У печки сушат унты, спорят. Мальчишеский голос взмыл фистулой: Перестань! Мы -торпедоносцы, смертники...

Ох, не любят в штабе таких разговоров. "Нездоровые настроения. Красуются сосунки! Друг перед другом. Преувеличивают

опасность!.."

.. .Через двадцать лет, когда я приехал в Баенгу с киногруппой "Мосфильма" снимать художественный фильм "Места тут тихие",

меня познакомили с официальными данными, давно уже несекретными. За два с половиной года войны гвардейский торпедный

полк потерял триста процентов летно-подъемного состава. Обновился трижды...

Увидя меня, торпедоносцы прекратили спор. Румяный круглолицый паренек в комбинезоне, сброшенном до пояса, вяло

посмотрел в мою сторону, протянул с издевочкой: - А-а, щелкопер!

И, повернувшись ко мне, стал попрекать меня за псе "ляпы" во всех газетах, на которые, известно, особенно наметливы молодые,

еще не прославившиеся летчики. "Вон, даже в "Правде", в передовой -подумать только! -- фамилию Шкарубы перепутали.

Напечатали "Скорубо". Дела нашего не знаете..."

- А откуда им вообще понять, что такое торпедная атака, -- протянул срывающимся голосом кто-то невидимый в полумраке,- Им

абы гонорар.

Еще полгода назад я, пожалуй бы, рассмеялся. Супермены! У меня, сержанта -"моторяги", и то, наверное, больший налет, чем у

них, скороспелок. Покачало бы их, как меня, в хвосте допотопного тяжеловоза, который летчики иначе и не называли, как

"братская могила"!.. Не успели пороха понюхать, а распускают перья.

Но за эти полгода много воды утекло в Баренцево море...

Я шагнул в глубь мрачноватой, освещенной вполнакала землянки. - Чего вы, ребята, шумите?.. Не понимаю, что такое торпедная

атака? Да, не понимаю. Возьмите в торпедную атаку - пойму.

Притихла землянка. Свесившись с нар, в коридорчик выглянули любопытные. В торпедную атаку? По своей воле...

Парнишка в летном комбинезоне, снятом до пояса, сказал недоверчиво:

-Да я что... Командир эскадрильи разрешит -летите, пожалуйста. Он на старте сейчас.

Я завертел ручку полевого телефона. -- Старт! Дайте командира эскадрильи...-- Я назвал его имя. Это было имя одного из

самых храбрых людей Заполярья.

Командира подозвали. Узнав, в чем дело, он прокричал напряженным, застуженным голосом, что лететь мне никак нельзя.

- . . .Ты в состав экипажа не входишь. Так? А если ты не вернешься, по какой графе я тебя проведу. . . -- Закашлялся, ругнулся:

Командир полка разрешит - увезу хоть к черту на рога.

Сыромятникова (он тогда еще был жив) я не застал. Помощник Сыромятникова буркнул что-то невнятное, я понял, что пойти в

атаку можно, но... с разрешения командира дивизии.

Летчики, узнав об ответе, засмеялись, кто-то в глубине землянки сказал примиренно: -Ладно, бросай, не достучишься...

Я закрутил ручку телефона уже нервно. С командиром дивизии генералом Кидалинским разговаривать непросто. Я попал в

веселую минуту.

- ...Хэ-хэ-хэ!..- Он смеялся в трубку сипловато-рычащим смехом, от которого у меня по спине побежали мурашки.- Тебя что, гонит

кто? А нет -сиди в своей газетке и газеткой накройся... А то пропадешь не за понюшку табаку. Схарчат!

Я судорожно глотнул слюну, объясняя, что печать летчики не ставят ни в грош, а это непорядок.

В ответ новый взрыв хохота. "Спиртику он принял, что ли?"

-- Свирский, я люблю летающих евреев. У меня к ним слабость. Но позволить тебе не могу...

Я почувствовал, во мне что-то подымается. - У вас, товарищ комдив, план по летающим.. - я заглотнул слово "евреев" (комдива

ведь летчики не слышат),- план по летающим... выполнен?

Кидалинский перестал смеяться, может быть, уловил изменившийся тон. Сказал добродушно, устало:

- Свирский, да лети хоть к Нептуну в зубы. Умирать процентной нормы нет... Командующий ВВС разрешит, и с богом!

Узнав, что сказал Кидалинский, летчики повскакивали с нар, подошли ко мне вперевалочку, по-медвежьи топая унтами. Заговорили

в один голос: "Брось ты это дело!..", "Видим, по-честному хотел! ", "У начальства шкура как барабан. Все отскакивает...", "Ладно,

прилетим, расскажем. Как на духу".

Я молчал, сжимая кулаки.

К командующему обращаться не мог. Не по чину. Да и не соединят. Мелькнуло вдруг: "А если к зам. командующего ВВС по

политчасти?"

Вчера ночью я бегал к нему домой с газетным оттиском. На подпись. Он вроде мне улыбнулся. Мягкий, добродушный, интеллигент.

Была не была.

До губы Грязной дозвониться было трудно. Попробуй пробейся через ворох коммутаторов. То один занят, то другой... Наконец в

трубке засвистело, заиграл струнный оркестр, и вдруг прозвучало басовито и нетерпеливо:

- Ну?!

Я принялся объяснять, сбиваясь и начиная снова. Меня перебили строго:

- Добро!

Я положил трубку на деревянный короб, оглянулся, чтоб вскричать: "Разрешили! Разрешили!" - и обмер. В землянке ни души.

Оказывается, я с таким напряженным вниманием разговаривал с высоким начальством, что не заметил, как вбежавший

дневальный крикнул: "По машинам!" -- и летчики, шмякая унтами по хлюпавшему полу, выскочили из землянки...

Я вылетел наверх, едва не сбив дневального. Сыромятников, судя по всему, был в самолетном ящике. Этот дощатый, покрытый

толем ящик из-под английского "харрикейна", превращенный наземный КП, чернел на другом конце аэродрома. Из ящика струился

дымок -- подтапливали, значит. Листовками. Дымок белый, почти бесцветный.

На стоянках заводили моторы. "Палки" вертелись все быстрее, наполняя узкое, зажатое сопками летное поле саднящим гулом.

Вот опять сбавили обороты. Летчики, как утята в разбитых яйцах,. вертели желтыми, в щлемофонах, головами. Ждали ракеты на

вылет.

"Опоздаю?" - мелькнуло испуганно, и я кинулся со всех ног к самолетному ящику.

Дощатая дверца его приоткрыта. Остановился, чтобы перевести дух, и вдруг услышал из дымной глуби КП голос начальника

штаба. Горестный тихий голос, не голос -- вздох: -- Хорошо бы половина вернулась...

Я почувствовал: не могу двинуться. Словно на мне оказались водолазные, из металла, ботинки, а землю намагнитили. Подошвы

как приклеенные.

Пытаюсь оторвать ноги от земли -- не могу. Дергаюсь вперед всем телом " ни с места...

Из дверей выглянул полковник Сыромятников:

- Свирский? Что ж ты?' Оперативный звонил мне... Давай!.. На тройку.

Меня как пришпорили. До стоянки мчался вскачь. Жестами показал молоденькому летчику, сидевшему в кабине в своих

марсианских очках, что меня направили к нему. Тот сбавил обороты, перестало сеять в глаза каменистой пылью.

Нижний стрелок выпрыгнул из кабины без дискуссий. Торопливо отдал свою полинялую капку - спасательный жилет. Парашют был

подогнан, наверное, на Гулливера, болтался на груди, как сума. Я попытался укоротить лямки, опасливо глядя на торпеду с

круглым авиационным стабилизатором, подвешенную под брюхом самолета. Она матово-желто отсвечивала в лучах заката,

длинная, как вытянутый, греющийся на солнце удав, и все же никак не вязалась с чудовищной смертью, которая раскалывает

океанские корабли, как орех.

- Ладно! - сказал мне подбежавший "технарь", видя, как я воюю с лямками парашюта. - Все равно прыгать некуда. Баренцево

парашютистов не жалует...- - С этим напутствием он затолкал меня в нижний люк.

Торпедоносец на рулежке бренчал, как телега. Его пошвыривало на выбоинах и засыпанных воронках, в которых просела земля.

В кабине пахло нагретым плексигласом, какой-то эмалью. Стрелок-радист, веснушчатый мальчишка лет восемнадцати, нагнулся