Подумали они, подумали и согласились, что иного, кроме предложенного писарем, выхода нет. Договорились, что и как будут делать, и разошлись по домам готовиться в путь, а писарь сел писать жалобу.

Стараясь не попасться на глаза односельчанам, с первыми лучами солнца три путника покинули село. Разумеется, с ними была официальная бумага за № 151 и бедняга Милич, который уже третий раз путешествовал в качестве приложения к документу.

После долгого пути вдали показался некий городок…

В рассказах наши уездные городки обычно называют буквами: А…, Б…, В…, Г…, Д…, Е…, Ж…, З… и так далее. Автор этого романа переворошил всю сербскую прозу, пытаясь найти неиспользованную букву, чтобы назвать ею тот городок, в котором предстоит развиваться действию. А поскольку такой буквы не оказалось, ему не оставалось ничего другого, как употребить слово «некий».

В этом некоем городке находятся, разумеется, и некие власти в лице некоего начальника уезда, о котором, с другой стороны, никак не скажешь «некий», потому что все мы его знаем. Да, друзья, это тот самый знаменитый уездный начальник Еротий, который геройски сражался с многочисленными комиссиями и имя которого появлялось во всех газетных «корреспонденциях из провинции…». Впрочем, не стоит истолковывать это плохо, так как уездный начальник Еротий снискивал большое уважение всюду, где ему приходилось служить. За десять лет службы он переменил четырнадцать уездов, и при расставании с ним каждый из этих уездов дарил ему саблю, а жители провожали его до самой границы уезда, о чем мы, белградцы, узнавали из специальной депеши, которая гласила: «Сегодня жители уезда П… проводили своего любимого начальника Еротия до границы своего уезда и при расставании подарили ему за добросовестную службу саблю. Можно лишь поздравить уезд Р…, куда переведен Еротий, с таким начальником, какого они получают в его лице». Правда, злые языки говорили, что он четырнадцать раз получал одну и ту же саблю (так как сам же от имени уезда заказывал саблю в Белграде) и четырнадцать раз посылал одну и ту же телеграмму за свой счет, но… от злых языков истины не жди.

В конце концов, злые языки могут говорить, что хотят, а гораздо важнее то, что за девять лет службы его снимали с поста всего шесть раз, и всегда за то, что он не соглашался либо с программой своего министра или окружного начальника, либо с программой органов Государственного контроля. В нашем уезде он находился уже месяца три, народ был очень доволен им, и, что самое главное, он был доволен народом.

Сидит, значит, уездный начальник Еротий однажды утром в своем кабинете и изучает жалобу какой-то вдовы, вдруг входит стражник и докладывает ему о приходе старосты и священника из села Прелепницы.

– Пусть войдут, – сказал начальник, отложил в сторону жалобу, поднял голову и посмотрел на батюшку и старосту, появившихся в дверях… (Позже мы поймем, почему не пришел лавочник Йова.)

Уездный начальник Еротий смерил взглядом попа и старосту с головы до ног, так как знал их только понаслышке.

– Какое у вас дело ко мне? – спросил он наконец.

Староста с батюшкой не договорились заранее, кому говорить с начальством, и поэтому они переглянулись и промолчали.

– С каким делом пришли, спрашиваю я вас?

Первым осмелился заговорить староста.

– Мы, так сказать, пришли от имени ребенка, то есть от имени нашей общины, которая внебрачно родила ребенка, то есть…

Увидев, что староста запутался и своими объяснениями навлечет на них еще больший позор, батюшка сунул ему локтем в ребра, чтобы замолчал, и продолжил сам:

– В нашей общине родился внебрачный ребенок, который нам не принадлежит.

– Почему он вам не принадлежит? – строго спросил начальник.

– Его мать, вдова, принадлежала нам, – вставил староста, но батюшка снова сунул ему локтем в ребра и продолжил:

– Мать его – вдова, родом она из другого села, из Крман, поэтому ребенок ее принадлежит той общине.

– А сколько времени прошло с тех пор, как его мать стала вдовой? – спросил начальник.

– Тринадцать месяцев, четырнадцатый пошел, – ответил батюшка.

– А где она жила все это время? – продолжал спрашивать начальник.

– В нашем селе, – отвечал батюшка.

– И вы, разумеется, как добрые люди, заботились и пеклись о ней, как о всякой сироте?

– Конечно, господин начальник, – ответил староста в полной уверенности, что это заслуга общины, а не церкви, и потому на вопрос следует отвечать ему, а не батюшке.

– И вы, разумеется, не дали бедняжке умереть с голода и жажды, навещали ее, спрашивали, как ей живется?

– А как же иначе, господин начальник, – лез из кожи староста, обрадованный, что господин начальник так лестно думает об общине, где он председательствовал.

– Но, господин начальник, – снова встрял батюшка, – она же родом из Крман.

– Из Крман? – переспросил начальник.

– Да! – в один голос ответили поп со старостой.

– А с тех пор, как она овдовела, приходили к ней хоть раз староста или священник из Крман?

– Нет, господин начальник!

– Ну что ж, кто вдову навещает, тот и расходы несет. И чтоб я больше об этом не слышал, понятно? Мое слово – закон!

– Как же так? – осмелился возразить батюшка. – Мы принесли и письменную жалобу, в таком случае дайте нам письменное заключение, мы пойдем жаловаться выше.

– Послушай, поп, – очень серьезно сказал начальник, – смотри, как бы я у тебя не сбрил бороды, а ты, староста, поберегись, я и так подумываю, не послать ли к тебе на днях ревизию.

Староста с батюшкой побледнели, не смея поднять глаза на начальника.

– Вы думаете, – продолжал начальник, – я не знаю, что у вас там творится, думаете, ваше село далеко, так мне оттуда некому донести…

И староста и батюшка уставились в пол, и у каждого из них перед взором возник Радое Убогий, черный-черный, как грач, и не дай бог, чтоб Радое постигла та участь, какую они пожелали ему в душе.

– И вы думали, – продолжал начальник, – провести меня на мякине! Кишка тонка! Мне стоит ногтем вас прижать, и от вас, как от блохи, мокрое место останется.

И батюшке тут же представился начальнический ноготь, но огромный, каким и полагается быть государственному ногтю. А себя он узрел в виде маленькой, крохотной, черной блошки, которую поймали под одеялом и держат, зажав, два государственных перста, готовые вот-вот положить ее на один государственный ноготь и раздавить другим.

Старосте все это представилось совсем иначе. Сравнение с блохой он отнес на счет попа, потому что тот, такой ядреный, да еще в черной рясе, и в самом деле был немного похож на блоху, насосавшуюся крови. Но хотя староста тешил себя мыслью, что угроза уездного начальника больше касается попа, у него все же засвербила лодыжка примерно там, где заклепывают кольцо кандалов, и он, подняв правую ногу, почесал ею левую.

– Впрочем, – продолжал начальник, – я человек не зловредный. И у меня есть сердце. Все мы люди и должны помогать друг другу.

– Ваша правда! – воскликнули поп со старостой, лица их просветлели. – Мы ничего… мы того… как прикажете!

– Знаю, знаю. Вы хорошие люди!

– Да мы… – ликовал староста. У него тотчас перестала свербить лодыжка, и он едва не подскочил и не обнял начальника.

– Вот поэтому, – продолжал начальник, – я сделаю для вас то, что для других не сделал бы никогда.

– Спасибо, господин начальник! – запели оба и от умиления прослезились.

– А теперь послушайте, что я вам скажу.

– Кого же нам еще слушать, господин начальник! – усердствовал батюшка.

– Значит, так. Вы держите ребенка у себя как дитя общины, как сироту, а подрастет, сами знаете, что делать…

– Золотые слова, господин начальник!

– А ту жалобу, что с собой принесли, порвите. Регистрировать я ее не буду. Лучше, чтоб в архиве и следа не было об этом ребенке.

– Лучше, лучше! – убежденно согласились поп со старостой.