– Индеец! Господи! – прошептал химик, потрясенный и разбитыми очками, и всем вообще происходящим. – Подумать только! Индейца чуть не убили!

– Товарищ наставник, а ведь третьему оттуда, действительно, пожалуй, самому не слезть, – сказал боцман Витя, оценив ситуацию с точки зрения профессионального такелажника. – Побегу-ка я на пароход за веревками, разрешите?

– Сам знаешь: поодиночке здесь бегать нам не положено -гангстеры и прочее, – сказал я. – Может, это и не просто индеец был или негр, а какой-нибудь Пол Варио – матерый главарь подпольной штаб-квартиры мафии, черт знает. Вообще-то в принципе, я бы, Витя, не возражал, чтобы Пескарев там на холодном ветру среди теней всех погибших под этими колесами посидел некоторое время. Ему, черт бы его за его прыть и глупость побрал, полезно было бы побыть там пару часиков.

И тут я вспомнил, что главной причиной пиетета перед ученым химиком было занятие альпинизмом.

– Подожди, подожди, боцманюга! – обрадовался я. – Нам наука поможет! Сергей Исидорович, какова с вашей альпинистической точки зрения ситуация? Можем мы покрыть срам Елпидифора Фаддеича своими силами? Быть может, вы разработаете и подскажете маршрут безопасного спуска или даже сами за ним слазаете? Ведь вам, вероятно, раз плюнуть?

– Вы что, не видите – у меня очки разбились? – спросил альпинист. – Вот всегда, как неприятность, так все стараются меня в нее больше всех впутать! И, если хотите знать, никакой я не альпинист и не горнолыжник, я это просто так говорил, случайно, чтобы чем-нибудь компенсировать трудное положение в специфическом мире на корабле, – вы-то, как интеллигентный человек, это должны понимать!

– Бежать? – спросил боцман, застегивая пуговицы на куртке из аргентинской овчины.

– Давай беги! – сказал я. – И капитана сюда! Пусть сам своих помощников спасает! Не мое это наставническое дело!

Боцман помчался на пароход, а мы с химиком остались у подножия Монблана сплющенных автомобилей. Елпидифор предпринимал робкие попытки самостоятельного возвращения на землю и сильно гремел железом в разных точках Монблана.

Было зябко, ветер дул порывами с разных направлений, как всегда на пустырях. Истерзанная, смешанная с углем, копотью, металлом, битым кирпичом, нейлоном и перлоном земля сиротинилась под серыми филадельфийскими небесами. Грустно шуршали мертвые бурьяны, лопухи, полынь, пушица, хилый камыш и осока в придорожных обочинах. Понуро тянулась куда-то незамкнутая ограда из железобетонных столбов с кронштейнами и проволокой на них. Два дырявых товарных вагона пригорюнились на давно не езженных рельсах. Далеко за вагонами виднелась в сером небе рекламная полуголая женщина. Она лежала над пригородно-свалочно-близпортовым пейзажем, подперев рукой голову и мерцая плечами, – там была автозаправочная станция. Глупая райская яблонька и рекламная женщина переглядывались, а может, и переговаривались, когда никого здесь не было.

Мне вдруг захотелось бросить моря и океаны к чертовой матери, и лежать, подперев голову рукой, на диване, и чтобы рядом было мягкое женское. И еще почему-то подумалось, что в этих мертвых, холодных автомобильных трупах когда-то было тепло, и в этом автомобильном тепле было зачато много новых автолюбителей.

Все время, что я созерцал окружающее и мыслил, химик стоял, сложив руки на груди и бессмысленно уперев взгляд в пышный поролоновый двуспальный матрас. Матрас развратно валялся среди консервных банок. Его владелец, возможно, лишился супруги и отправил матрас на помойку, чтобы не терзаться воспоминаниями о мягком женском.

– Разрешите и мне уйти на судно, – наконец сказал химик.

– Вам уже поднадоела заграница? – спросил я.

– Мне холодно! – сказал химик. – Чего он там так шумит?

Елпидифор действительно трепыхался на ржавом Эльбрусе и гремел там железом, как Прометей цепями. И орел должен был на этот шум прилететь.

И прилетел.

Елпидифор вдруг затих, и сверху донесся хриплый шепот:

– Ложись, товарищи! Ихний луноход катит!

– Кто катит? – спросил химик.

Я объяснил, что луноходом в наш космический век моряки со средним образованием называют машины спецназначения.

На повороте дороги показался полицейский сине-бежевый "форд" с мерцающей на крыше синей лампочкой.

– Кошмар какой-то! Кафка! – сказал химик. – Будем ложиться?

– Сядем, – сказал я.

Мы сели на американский матрас, задрав коленки выше головы, – поролон оказался замечательно мягким. И на некоторое время я почувствовал успокоение, которое испытывает гусь, засунув легкую голову под крыло: полицейский автомобиль исчез за близким бурьяном и кустиками горчицы. И появилась надежда, что он нас тоже не видит.

Но Елпидифор разрушил гусиные иллюзии, доложив хриплым шепотом:

– К вам!

Себя Пескарев почему-то отделил от нас с химиком.

– Кошмар какой-то! Накрылась кафедра! – сказал ученый и нацепил на нос пустую оправу от очков.

– Спокойно! – сказал я по капитанской привычке.

– Карта не прет – сиди, Пескарев, на горе: оттуда виднее, как других раздевают, – с партизанским хладнокровием сказал с Голгофы Елпидифор преферансную прибаутку, и мне показалось, что он там хихикнул. И я не мог не позавидовать его хладнокровию и способности к юмору в страшный момент.

Мягкий рокот супермотора и шелест шин приближались.

– Боже милостивый! – простонал кандидат. – Нужна мне была эта экскурсия!

– Заткнитесь, так вас и так! – сказал я, теряя вежливость. – Кто мог знать, что Пескарев настолько глуп, что полезет на эту свалку?

Елпидифор громыхнул железом над нами.

– Не двигайся, бога ради! – попросил я.

– Я на аккумулятор сел, а он заряженный! – прошипел Елпидифор. – Заряженные аккумуляторы выкидывают – вот сволочи! Посиди тут!..

Рокот мотора затих, близко зашуршали шины по гравию, и прямо перед нами выдвинулось из зарослей бурьяна и горчицы блестящее крыло полицейского "лунохода". Вероятно, для опознания с вертолетов или из космоса на крыше его, кроме вращающихся синего и красного устройства, был еще огромный белый номер "611", а всевозможные мелкие номера и надписи располагались по периметру. За рулем же располагался детина из тех, кому кровати строят по заказу, а гроб таким вообще не требуется, потому что, на мой взгляд, подобные детины никогда не дохнут – даже и при собственном желании. Во лбу детины горела здоровенная металлическая блямба с гербом Филадельфии. Пистолета тридцать восьмого калибра видно не было, так как он его еще не достал. Детина жевал жвачку и смотрел куда-то мимо нас. Из его "лунохода" доносилась через открытое окно музыка. Я воспринимал ее как реквием, хотя это было что-то более современное, типа: "Я рожден, чтобы задать вам перца!"

Холодный ветер стонал в Монблане железа за нашими спинами. С потревоженной колесами прошлогодней растительности осыпалась труха.

– Шериф? – промямлил химик одними губами.

Полицейский же и я молчали.

Вообще-то, существует простое правило для того, чтобы не дать повода для общения с вами незнакомому человеку – ну, например, пьяному на трамвайной остановке или полицейскому в чужой стране. Никогда не глядите им в глаза. Это простецкое правило, как и все вообще правила, нетрудно запомнить, но мучительно выполнять.

Шериф жевал резинку и тянул резину замечательно. Он чувствовал себя полностью в своей американской тарелке, тем более что их автомобиль – это уже и не средство передвижения, а служебный кабинет на колесах с тормозом или гостиная с карбюратором на амортизаторах.

Полицейское молчание, извиваясь, тянулось к нам, ощупывало нас шершавым хоботом мамонта, пощипывало потаенные бугорки и прыщики в дальних и темных закоулках наших душ.

– Скажите ему что-нибудь! – прошептал изнемогающий химик.

– А чего ему говорить? – прошептал я в ответ.

– Ну, поздравьте его с праздником! – прошептал изнемогающий химик. – Какой у них праздник?

– Заткнитесь! – прошипел я, не разжимая зубов.