Особо не церемонились и здесь. Не снимая мешков, взяли под руки и выволокли из вертолета на свежий воздух. Потом даже не повели, а потащили куда-то сперва по твердому и шероховатому бетону, потом — по твердому и гладкому мрамору, наконец, — по мягкому ковру. Послышалось гудение, щелчки — нас подтолкнули вперед. Я сразу понял, что нас привели в лифт, ощутив характерное покачивание пола.

В лифте мы поднимались не очень долго и, как мне показалось, не слишком быстро. Поэтому я предположил, что лифт увез нас не выше, чем на третий, максимум четвертый этаж.

Кабина остановилась, нас с Ленкой вывели на какое-то мягкое ковровое покрытие. По крайней мере, подошвы его таким ощущали и шагов почти не было слышно.

По этому самому покрытию нас отконвоировали дальше. Путь этот для человека с мешком на голове показался очень запутанным. Сначала вроде бы прошли шагов десять вперед, потом свернули куда-то вправо, после этого поднялись по лестнице на двадцать ступенек вверх. Сделали еще пятнадцать шагов вперед, перешли на какую-то наклонную плоскость… Короче, «три шаги направо, три шаги налево, шаг уперод и два — назад». Затем нас усадили на мягкий диван и… удалились. Правда, на смену тем, кто ушел, тут же явились другие. Конечно, я и Ленка сумели только почуять движение воздуха, смену запахов, дыхания, кряхтения и лишь в самой малой степени расслышать звуки шагов.

Ни одного слова при этом произнесено не было. Я даже прикинул, что, может быть, нас глухонемые похитили… Так, из общей привычки к хохмам.

Минут пять мы просидели на диване, а потом нас взяли под ручки и повели куда-то вперед. Кто-то открыл перед нами двери, нас опять обвеяло прохладным воздухом. Послышалось журчание воды, но не такое, как в унитазе, а как в фонтане. Сквозь ткань мешка долетел аромат цветов. Конвоиры вновь усадили нас на диван, но с более мягкой обивкой. Затем, оставаясь где-то за спинкой этого дивана, сняли с наших голов мешки. Однако разглядеть особо много не удалось. В большой комнате или небольшом зале — как хошь считай! — было темно, как у негра за пазухой.

Потом настала очередь расклеивания ртов. Пластыри отлепили довольно гуманно, скорее всего потому, что они еще не успели как следует присохнуть. После этого в лица нам направили яркие лампы и, пока мы жмурились, освободили от наручников. Правда, не сразу, а только после того, как некая значительная в здешних местах личность разглядела наши физиономии. Я лично так и не сумел рассмотреть тех товарищей, которые занимались нашей «предпродажной подготовкой», поскольку они испарились еще до того, как в зале потухли лампы, слепившие мне глаза, и зажегся нормальный верхний свет.

Когда это произошло, я не поверил своим глазам. Точнее, в общем-то, поверил, но первая мысль была, что я угодил в съемочный павильон, где снимается некий костюмный фильм про Аладдина и его волшебную лампу. Или, допустим, нечто на сюжет из «Тысяча и одной ночи». Во всяком случае, окружающая обстановка и вся отделка интерьера — за исключением электрических люстр, наверное, — были явно позаимствованы из дворца Гаруна аль-Рашида. Вторая мысль, клюнувшая меня в темечко, заставила решить, будто меня опять погрузили в искусственную реальность, разархивировав какой-то «файл» генетической памяти, доставшийся мне через прапрабабку Хасият-Анастасию. Конечно, это была сущая лажа, ибо моя чеченская (кстати, она могла быть и дагестанской) прапрабабушка вряд ли когда-нибудь видела такие интерьеры даже во сне. Горы, ущелья, сакли и медные кувшины — это все совсем из другой оперы. Здесь, в зале, куда нас с Ленкой привели, чуялся дорогостоящий арабский колорит. Даже если я и не знал тонких различий между архитектурой стран Ближнего и Среднего Востока, то мог точно сказать, что граждане, одетые в белые бурнусы, — это арабы.

Именно такой гражданин в бурнусе, чернобородый, смуглолицый, судя по всему, невысокий ростом, но очень массивный, восседал на возвышении из подушек, разумеется, скрестив ноги по-турецки. В руках он набожно перебирал четки, лицо являло собой пример сосредоточенности и обращенности внутрь себя. Единственными современными элементами в его облике были темные очки на носу, а также сотовый телефон и пейджер в кожаных чехлах, лежавшие рядом с ним на подушках. А в остальном — ни дать ни взять, восточный владыка времен Арабского халифата. К таким товарищам обычно прилагались серебряные кальяны, балдахины, опахалыцики с мухобойками, несколько советников-визирей, стража с мечами и красавицы с замотанными лицами и открытыми пупками. Ну еще какой-нибудь звездочет, как в фильме про Ходжу Насреддина.

Тут все было попроще. Опахалыцики не требовались ввиду того, что в зале работал кондиционер, а кроме того, имелось два небольших фонтанчика. Наш диван и лежбище гостеприимного хозяина располагались как раз между этими увлажнителями воздуха. Посередине, на равном расстоянии от дивана и лежбища, стоял резной столик с инкрустированной столешницей, похожий на здоровенный восьмигранный барабан. Никаких танцовщиц, наложниц, визирей, звездочетов и евнухов, конечно, и в помине не было, кальяна и балдахина тоже, а стражу представляли четыре плечистых усатых молодца в отлично сшитых костюмах. На мордах у них были черные очки, а под пиджаками какое-нибудь более или менее современное оружие и радиостанции.

Мне стало ясно: шейх Абу Рустем, который обещался прислать за нами на Гран-Кальмаро личный самолет, счел за кровную обиду то, что мы не приняли его приглашения, а потому его верные аскеры, нукеры или джигиты — хрен его знает, как они тут называются! — доставили нас пред его светлые очи. Только один Аллах знал, какие оргвыводы мог сделать товарищ шейх. Я лично не очень точно знал, какими правами пользуются современные шейхи, но вполне допускал, что он может распорядиться и насчет посажения на кол, и насчет сдирания шкуры с живого, а по минимуму — и насчет отсечения головы. Восток — дело тонкое.

Конечно, для меня оставалось загадкой, как мы будем общаться с Абу Рустемом, ежели он, скажем, по-английски ни бум-бум. Ни один из четырех молодцов-телохранителей, на мой взгляд, иностранными языками не владел. Морды были слишком простые. Впрочем, шейхи бывают и с оксфордскими дипломами, и с лумумбовскими… Тем не менее я никак не ожидал услышать тех первых слов, которые прозвучали в зале из уст гостеприимного хозяина:

— Димон, хорош моргать! Протри глаза, биомать! Нет, я бы не очень удивился, если бы гражданин шейх на относительно чистом русском языке сказал что-нибудь типа: «Я очень рад приветствовать вас, господин Баринов, в стенах моего дома». Может, и тому, что шейх матюки загибает, не изумился бы. У нас в Союзе их за месяц даже папуасы выучивают. Но вот голос, которым были произнесены две эти фразы, меня поразил до глубины души. Этот голос я, несомненно, слышал. Правда, последний раз слышал давно, но слышал. И вспомнив, кому этот голос принадлежал, обалдел еще больше.

— Не узнаешь, что ли? — Шейх раскатил улыбочку, как у Буратино — рот до ушей, а затем стащил черные очки со своей морды лица.

Диагноз подтвердился. Несмотря на шикарную шейховскую бородищу, бурнус и прочее снаряжение, по голосу и верхней части лица я убедился, что великий и мудрый Абу Рустем ибн хрен знает кто (как его по паспорту зовут, я не знал и не интересовался), дуновением вызывающий бурю (возможно, в пустыне) и сиянием затмевающий солнце в его полуденном блеске, это всего лишь мой давнишний и хороший приятель, экс-вице-чемпион чего-то по классической (прежде французской, а ныне греко-римской) борьбе, самый опытный и хитрый из всех чудо-юдовских «бригадиров»…

— Кубик-Рубик… — пробормотал я голосом человека, сильно ударенного по мозгам большим и пыльным мешком.

— Иншалла! — развел руками уроженец солнечного Ташкента, в котором собственно узбекской крови было примерно двадцать пять процентов, а остальное доливали русские, украинцы и крымские татары. Однако при бороде и в бурнусе он смотрелся, как родной.

Ленка Кубика не знала и хлопала глазенками еще более ошалело, чем я. Во всяком случае, она явно не знала, что сказать и как относиться к этому русскоговорящему арабу.