«Это вас расстраивает?» — сказал он.

«Конечно же, нет!» — сказала она. «Это такая неожиданная честь для меня».

«Вы им восхищаетесь, да?» — сказал он.

«Кто же им не восхищается?» — сказала она, благоговейно глядя на портрет доктора Хитца. Это был портрет загорелого, седовласого, всемогущего Зевса в возрасте двухсот сорока лет. «Кто же им не восхищается?» — повторила она. «Именно он стоял за созданием первой газовой камеры в Чикаго».

«Ничто не доставит мне большего удовольствия», — сказал художник, — «чем на веки вечные поместить вас рядом с ним. Пилить ветку кажется вам подходящим?» «Это похоже на то, что я делаю», — сказала она. Она скромно умолчала о том, что именно она делает. Она делала так, чтобы люди чувствовали себя спокойно, когда она будет их убивать.

И пока Леора Моч позировала для картины, в комнату ожидания вошел сам доктор Хитц собственной персоной. Он был семи футов ростом, и представлял собой воплощение величия, мастерства и радости существования.

«Кого я вижу! Мисс Моч!» — сказал он, и затем пошутил: «А вы почему тут? Люди не здесь уходят из этого мира. Здесь они в него приходят!» «Мы с вами будем на одной картине», — застенчиво сказала она.

«Отлично!» — сказал доктор Хитц. «И скажите, разве это не замечательная картина?» «Для меня большая честь быть на ней вместе с вами», — сказала она.

«Позвольте сообщить вам, что для меня большая честь быть на ней с вами. Без таких женщин, как вы, тот чудесный мир, в котором мы живем, не был бы возможен».

Он отдал ей честь и шагнул по направлению к двери, ведущей в родильное отделение. «Угадайте, кто только что родился», — сказал он.

«Не знаю», — сказала она.

«Тройня!» — сказал он.

«Тройня!» — сказала она. Причиной охватившего ее возбуждения была мысль о юридических последствиях рождения тройни.

Закон гласил, что ни один новорожденный не имеет права на жизнь, если только родители ребенка не найдут того, кто добровольно согласится умереть. На тройню, если оставлять всех в живых, нужно было троих добровольцев.

«У родителей есть три добровольца?» — сказала Леора Моч.

«Слышал», — сказал доктор Хитц, — «что одного они нашли, и пытаются наскрести еще двух».

«Не думаю, чтобы у них что-нибудь вышло», — сказала она. «У нас никто не уславливался о тройном визите. Сегодня ничего, кроме одиночек, если только кто-нибудь не позвонил после того, как я вышла. А как имя?» «Велинг», — сказал ждущий отец, выпрямляясь, так что все увидели, какой у него неопрятный вид и красные глаза. «Эдвард К. Велинг, мл., вот имя будущего счастливого отца».

Он поднял правую руку, посмотрел на пятно на стене и издал хриплый затравленный смешок. «Здесь», — сказал он.

«О, мистер Велинг», — сказал доктор Хитц, — «я вас не заметил».

«Человек-невидимка», — сказал Велинг.

«Мне только что сообщили по телефону, что родились ваши тройняшки», — сказал доктор Хитц. «С ними все в порядке, так же, как и с матерью. Я как раз собираюсь на них взглянуть».

«Ура», — опустошенно сказал Велинг.

«Что-то вы не слишком рады», — сказал доктор Хитц.

«Кто на моем месте не был бы счастлив?» — сказал Велинг. Он помахал руками, что должно было изображать беспечную простоту. «Все, что я должен сделать, так это выбрать, кто из тройни будет жить, затем доставить дедушку моей матери к Счастливому Хулигану, и вернуться сюда с распиской».

Возвышаясь над Велингом, доктор Хитц гневно смотрел на него. «Вы против ограничения рождаемости, мистер Велинг?» — сказал он.

«Я думаю, это очень мудро», — сказал Велинг.

«Может, вы бы хотели вернуться в старые добрые времена, когда население Земли составляло двадцать миллиардов — готовое превратиться в сорок миллиардов, затем в восемьдесят миллиардов, затем в сто шестьдесят миллиардов? Вы знаете, что такое костяночка?» — сказал Хитц.

«Нет», — угрюмо сказал Велинг.

«Костяночка, мистер Велинг, это один из крошечных пупырышков, одно из малюсеньких зернышек в мякоти ежевики», — сказал доктор Хитц. «Без ограничения рождаемости люди сейчас теснились бы на поверхности нашей старушки Земли, как костяночки в ежевике! Подумайте об этом!» Велинг продолжал разглядывать пятно на стене.

«В 2000 году», — сказал доктор Хитц, — «пока в дело не вмешались ученые и не был принят закон, людям не хватало питьевой воды, а есть было нечего, кроме водорослей — и, тем не менее, люди отстаивали свое право размножаться, как кролики. А также свое право жить, по возможности, вечно».

«Я хочу этих детей», — сказал Велинг. «Я хочу всех трех».

«Ну конечно», — сказал доктор Хитц. «Это так по-человечески».

«Еще я не хочу, чтобы умирал мой дедушка», — сказал Велинг.

«Никому это не приносит радости — отвезти близкого родственника в Кошачью Корзинку», — сочувственно сказал доктор Хитц.

«Не нравится мне это название», — сказала Леора Моч.

«Что?» — сказал доктор Хитц.

«Не нравится мне, когда люди говорят Кошачья Корзинка, или что-то в этом роде», — сказала она. «Это создает у людей неверное представление».

«Вы совершенно правы», — сказал доктор Хитц. «Простите меня». Он исправил свою ошибку, назвав муниципальные газовые камеры так, как они назывались официально и как никто никогда их не называл в разговоре. "Я должен был сказать «Студии Этического Суицида», — сказал он.

«Это настолько лучше звучит», — сказала Леора Моч.

«Ваш ребенок — какого бы из трех вы ни решили оставить, мистер Велинг», — сказал доктор Хитц, — «он, либо она, будет жить в счастливом, просторном, чистом, богатом мире, благодаря контролю над рождаемостью. В саду, подобном этому саду на фреске». Он покачал головой. «Два столетия тому назад, когда я еще был молод, это был ад, и никто не верил, что эта планета протянет еще хотя бы двадцать лет. Теперь, насколько хватает воображения, перед нами простираются столетия мира и изобилия».

Он ослепительно улыбнулся.

Улыбка погасла, когда он увидел, что Велинг вытащил револьвер.

Велинг застрелил доктора Хитца. «Вот и место для одного — и для какого одного!» — сказал он.

А потом он застрелил Леору Моч. «Это всего лишь смерть», — сказал он ей, когда она упала. «Ну вот! Место для второго!» А потом он застрелился сам, освобождая место для своего третьего.

Никто не прибежал. Казалось, никто не слышал выстрелов.

Художник сидел наверху стремянки, задумчиво глядя вниз на печальную сцену. Он размышлял над скорбной загадкой жизни, которая требует появления на свет, а, появившись на свет, требует плодородия… плодиться и размножаться и жить так долго, как только возможно — и все это на такой маленькой планете, и чтобы это продолжалось вечно.

Все ответы, которые приходили в голову художнику, были неутешительными. Даже еще более неутешительными, чем Кошачья Корзинка, Счастливый Хулиган или Легкий Выход. Он думал о войне. Он думал о чуме. Он думал о голоде.

Он знал, что никогда больше не напишет ни одной картины. Он уронил свою кисть на пол, застеленный грязной пленкой. А потом он решил, что с него уже тоже хватит Счастливого Сада Жизни, и медленно спустился вниз.

Он взял пистолет Велинга, действительно собираясь застрелиться.

Но у него не хватило смелости.

А потом его взгляд упал на телефонную кабинку в углу комнаты. Он подошел к ней, набрал хорошо знакомый номер: 2BR02B.

«Федеральное Бюро Прекращения Жизни», — ответил приятный голос служительницы.

«На какое время я могу записаться?» — спросил он осторожно.

«Возможно, мы сможем принять вас сегодня ближе к вечеру, сэр», — сказала она. «Может быть, даже пораньше, если кто-нибудь отменит визит».

«Хорошо», — сказал художник, — «запишите меня, будьте любезны». И он назвал свое имя, произнеся его по буквам.

«Благодарю вас, сэр», — сказала служительница. «Наш город благодарит вас, наша страна благодарит вас, наша планета благодарит вас. Но самая большая благодарность вам — от будущих поколений».