С любовниками у меня ничего не получилось – я пила и читала Стивенсона Ни один любовник не сделал меня счастливой: порой я несколько часов испытывала нечто вроде счастья, когда мы жили на Рейне и я, сидя в зимнем саду, медленно напивалась – наедине с Рейном и бутылкой. Так я могла сидеть часами. Из знакомых выносила только Эрику Вублер. Она молчала, пила вместе со мной и смотрела на Рейн… Право, сожалею, что рассказала о прелате… у Рейна я по крайней мере часок-другой была счастлива, но вы отняли его у меня. На рейнском берегу я больше не смею появляться.
Д-р Думплер. И не надо там появляться. Значит, вы признаете, что история с прелатом была выдумкой?
Элизабет Блаукремер. Признаю, но не потому, что выдумала ее, а потому, что прелат был не в себе, когда вошел в мою спальню. Он был не в себе, его действительно подпоили. Но от истории с Кундтом я не отказываюсь.
Д-р Думплер. Ваше положение осложнилось, пошатнулось, когда вы внушили себе, что узнали в Плониусе…
Элизабет Блаукремер. Да, я узнала в нем Плича, хотя теперь он называет себя Плониусом. Кровопийца. Однажды я видела его в охотничьей комнате у Кундта. Когда я вошла, мне показалось, он хочет встать, но он так и не встал, возможно, его удержали. Однако я узнала его, да, да, узнала: он бывал у нас дома, охотился, пьянствовал, сидя у камина… Кровопийца. Мужчина красивый, ловкий, кавалер с головы до пят, я даже танцевала с ним тогда. Он не особенно изменился, минувшие сорок лет почти не оставили на нем следа. Поседел, конечно, на лице морщины. Но в целом хорошо сохранился, а голос… тем же голосом он приказал тогда убить детей и покончить с собой в случае прихода русских, И они убили себя а детей, когда пришли русские. Это был Плич, мы звали его Кровопийцей, и он гордился этим прозвищем. В то время он, кажется, был одним из самых молодых генералов. Бойкий, умел ухаживать, целовать ручки и прочее. После я подумала, что меня специально пригласили, чтобы проверить, может ли его кто-нибудь узнать. И я узнала его, испугалась до смерти и с криком выбежала из дома. Всю ночь плакала, в слезах бродила по деревне.
Д-р Думплер (так же спокойно, как Блаукремер). Если это не плод вашей фантазии, тогда это классический случай ошибки. Или же пример мании преследования, вызванной определенной травмой. Плич умер, это официально признали – даже русские. Вы не могли видеть Плича. Вы видели Плониуса, а у него, возможно, есть большое сходство с Пличем.
Элизабет Блаукремер. А его голос, а эти стальные глаза… наконец, шрам па шее?
Д-р Думплер. Какой шрам?
Элизабет Блаукремер. Я его приметила во время танца – белое пятнышко, прямо за ухом, величиной с фасолину. Я приметила его, когда мы танцевали. И после этого я не смею кричать, когда вижу этого Кровопийцу, уютно рассевшегося рядом с Кундтом, Блаукремером и Хальберкаммом! Раньше я никогда не кричала, терпела все, все, немножко пила, читала Стивенсона, гуляла, помогала поднимать избирателям настроение, чтобы собрать больше голосов. Но Плич – это уж слишком. Нет! Нет!
Д-р Думплер. Плич мертв, а Плониус реабилитирован. Никто не оспаривает, да, он виноват, но теперь он реабилитирован и он не Плич. Вам не станет легче, если вы постоянно будете себя обманывать. (Вздыхает.) Ведь с тех пор прошло более сорока лет. Ваш брак тоже давно аннулирован. Вы зрелая женщина пятидесяти четырех лет, физически здоровая – и вы хотите жить, должны жить. Неужели у вас нет никакого утешения – я имею в виду утешения религиозного?
Элизабет Блаукремер. Вы полагаете, я должна взывать к Христу? (Качает головой.) Нет, не могу. У меня был Христос в детстве, когда я была маленькой девочкой. И в Гульсбольценхайме тоже, где Блаукремер стал моим мучителем, – но меня лишили Христа, изгнали его из меня, и я позволила его изгнать. Когда по утрам – после пьянок, оргий и всякого свинства – они преклоняли в церкви колена и, полные раскаяния, молитвенно воздевали руки, в этот миг все они были кроткими, искренне благочестивыми. Даже Блаукремер несомненно верующий человек, а Кундт наполовину мистик. Мессу служил милый прелат – его я, пожалуй, могла бы полюбить и, наверное, совершила ошибку, оттолкнув от себя такого чуткого человека. Нет, ту церковь Христос покинул, покинул навсегда… А потом еще Плич. Нет, не могу…
Д-р Думплер. Если б я только знала, чего вам не хватает, и была бы в состоянии это дачь…
Элизабет Блаукремер. Я ни в чем не нуждаюсь – могу поплавать, поиграть в теннис, погулять, обильно и вкусно поесть. Здесь ежедневно предлагают на выбор три меню, внизу в баре сидят жиголо [10], которые готовы потанцевать со мной, но я больше не танцую. А вечерами из леса через луг сюда приходят козуленьки.
Д-р Думплер. Почему вы говорите «козуленьки» вместо «косули»? По-моему, нехорошо иронизировать, когда речь идет о прекрасном творении природы. А называть жиголо наших самоотверженных сотрудников, этих прекрасно подготовленных увеселителей, – просто оскорбление. Не понимаю, ведь у вас полная свобода: у подъезда стоит ваша машина, ключи у вас в сумочке, доктор Блаукремер не скупой. Можете питаться у себя в комнате или внизу в столовой, в вашем распоряжении библиотека, музыкальный салон. У вас есть телевизор, радио и, если потребуется, врачебная помощь. Но она вам не нужна, физически вы абсолютно здоровы.
Элизабет Блаукремер. А если бы я уехала, вернулась, допустим, на Рейн, то завтра снова «добровольно» оказалась бы здесь?
Д-р Думплер. Да, и если бы вы опять поехали в Гульсбольценхайм – тоже. Вы повсюду сеете смуту, рассказывая свои ужасные истории, в частности о Пличе: вы возбуждаете ненависть и вражду и вдобавок распространяете неприличные подробности и выдумки насчет исчезнувших документов. Нарушение общественного порядка не мелкий проступок, это преследуется уголовным кодексом. Так что вы должны благодарить судьбу, что находитесь здесь.
Элизабет Блаукремер. А не в тюрьме, куда мне, собственно, и дорога, не так ли?
Д-р Думплер (кладет ладонь на руку Блаукремер). Ну почему, почему вы так стремитесь все погубить?
Элизабет Блаукремер (спокойно). Потому что меня, и как только вы это до сих пор не поняли, саму погубили. Надо было остаться в Бляйбнитце, пусть даже работать в конюшне у русских. Надо было сбежать на запад с Дмитрием, а не с матерью. Ведь я любила его. И мне не следовало выходить за Блаукремера. Не следовало, не следовало, не следовало – и вот все потеряно безвозвратно. Да еще этот паршивый титул, перед которым все вы преклоняетесь. Моя мать – ужасная женщина… А про мою сестру вы и сами знаете…
Д-р Думплер. Ваша сестра неделю тому назад покончила с собой…
Элизабет Блаукремер. Потому что жила с матерью. Вы не знаете ни Хальберкамма, ни Кундта, ни Блаукремера – а ведь он наконец-то стал министром. (Смеется.) Слышала по радио.
Д-р Думплер. Доктор Кундт соратник моего мужа по партии, обаятельный, скромный человек.
Элизабет Блаукремер. Все они соратники, даже добряк Вублер. А хорошо ли вы знаете собственного мужа, соратника Думплера?
Д-р Думплер. Очень прошу вас – не переходите на личности.
Элизабет Блаукремер. С чего это вы обиделись? Разве Кундт не пытался, как это говорят, подбить клинья и к вам? Чего вы краснеете и возмущаетесь? Все они благочестивы, эти собратья, весьма благочестивы, закроют в раскаянии лицо руками, покаются в грехах и пойдут к причастию. Разве мне найдется место среди них? Где? И это с моими воспоминаниями, которые я не могу вытравить и ничем заменить! Это вы, вы слишком многому верите, верите своим глазам, верите тому, чему учились. Ваше представление обо мне в равной степени и логично и глупо, отчасти оно даже правильно, но только отчасти, это «отчасти» и ослепляет. Я вижу то, чего вы не видите, – вижу повешенных детей, вижу избитого Дмитрия. Может, я истеричка? Да. Может, лгунья? Да. Больная? Да. Страдающая? Да. Неужто мне нельзя называть ваших косуль козуленьками? Уверена, что там, за лесной опушкой, кто-то впрыскивает им седуксен, прежде чем выпустить на вечернюю прогулку… и они тогда так грациозно семенят ногами и так пугливо принюхиваются, милые бэмби. Но больше всего мне хочется туда, куда мне нельзя, – на Рейн… А теперь идите вон! Прочь, к соратникам!