Катарина берет поднос, идет к двери.

И поскольку вы умная, способная к анализу девочка, объясните мне, пожалуйста, вот что: почему Вублер так и не стал министром? Почему?

Катарина (останавливается с подносом в дверях). Вы этого не знаете? В самом деле, честно? (Эрика качает головой.) Ладно, скажу: он слишком хорош для этого, вот так-то. Слишком хорош! Он гениальный планировщик, мастер умственных комбинаций, он построил для Кундта всю организационную работу. Его место за письменным столом, у телефона, на конференциях, тайных переговорах! Перед аудиторией у него ничего не получится – он слишком робок, не умеет выступать. Он может планировать, делать политику, но продавать ее он не умеет. Он прирожденный секретарь – вот его место, и утешьтесь: секретарь – очень высокое звание, секретари стоят во главе ГДР и СССР, Даже в Ватикане есть секретари. А быть секретарем Кундта… Сварить вам кофе?

Эрика. Нет, но булочку с медом принесите.

Катарина. И яйцо?

Эрика. Нет, в моем возрасте хватит одного. Да, к вашему сведению: вы постепенно начинаете действовать мне на психику. Наверху я немного займусь номером Четыре и побеседую с ним. (Катарина вопросительно смотрит на нее.) Номер Четыре – -это тот, кого они называют богом, вернее, называли. Позвольте, я вам спою одну песенку. (Катарина с изумлением, растерянно смотрит на нее. Эрика поет.) «И для праведного сердца просветлеют небеса…» Это говорит" вам что-нибудь, трогает какую-либо струну в вашей душе?

Катарина (по-прежнему с подносом в руке, растерянная). Звучит красиво, как старое стихотворение, даже немного напоминает Карла. (Улыбается.) Но во мне… нет, ничего не трогает… Очень сожалею… ничего.

Эрика (улыбается). Уверена, что со временем тронет. Итак – за работу.

Обе уходят.

Балкон над верандой. За столиком сидит Эрика Byблер, перед ней кофейник и чашка. С балкона вид на Рейн.

Эрика. Сегодня утром меня впервые после войны охватил страх, но какой-то непонятный, совсем не тот, что я испытывала в конце войны. Сорок лет без страха? Нет. Бывало страшно за Германа, когда его заносило в политику, всегда боялась Кундта – слишком уж он многого хочет, и чем больше у него есть, тем ему больше надо… Это, наверное, оттого, что у меня избыток свободного времени для раздумий. Ведь делать-то почти нечего: только представительствовать на банкетах и званых вечерах. На банкетах всегда сижу рядом со второстепенными, с первостепенными – или первостепенной – очень редко; и тогда выясняется, что королевы самые обыкновенные женщины и порой – глупые. Скучно с ними не бывает, я без стеснения расспрашиваю их о мужьях, о детях или внуках, любимых блюдах, и, по-видимому, именно так должка вести себя супруга третьестепенной персоны: быть любезной, касаться личной жизни, и притом я не только могу, но обязательно должна ввернуть, что прежде была продавщицей обуви, это так демократично. Некоторые даже вытягивают ноги и демонстрируют мне как «эксперту» свои туфли.

Солнышко здесь еще пригревает по утрам, Рейн в эту субботу спокойный, экскурсионных пароходов пока нет. На том берегу наступает осень: листва на вишневых деревьях красновато-желтая. У судов на якоре флаги не колышутся. Теперь мне здесь нравится, хотя первое время я чувствовала себя здесь чужой. Правда, когда Герман всю неделю жил здесь, а я там, одна, на балах, приемах, банкетах, было хуже – и везде самое высокое начальство: земельные, окружные, районные советники да еще стрелковые общества, церковные праздники. Меня вовсе не тянет и никогда не тянуло к этой шумихе, к жирным бургомистрам с их потными ладонями. Они считали своим долгом пригласить меня на танец и нашептывали: «Ну и стервец Герман».

Герману тоже было страшно сегодня утром, и страх у него не прошел: руки так дрожали, что он даже не смог доесть яйцо. Протянул было руку к чашке с кофе, но на полдороге передумал, даже сигарету прикурил от огонька спиртовки под кофейником – боялся, что зажигалка или спички выдадут дрожь в руках. Я же знаю – его напугала судьба Блаукремерши и других женщин в том заведении. Когда я собиралась произнести фамилию Плича, он взглянул на меня с такой мольбой и страхом, что я чуть не прикусила язык. (Дрожащими руками берет бинокль и смотрит вдаль.) Нет, мальчика не видно. Как бы мне хотелось иметь такого сына. Вон голландец рядом со швейцарцем на якоре, а чуть ниже по течению трое бельгийцев завтракают на террасе, мальчуган заливает молоком кукурузные хлопья. (Дрожащими руками кладет бинокль на стол.) Последний раз я дрожала, когда падали бомбы и маленькие юркие самолеты обстреливали дома. Помню, как по улице ехал на велосипеде молодой солдат, совсем еще мальчишка, на руле висел котелок; пули угодили в велосипедиста; обливаясь кровью, он упал, и кровь смешалась на асфальте с разлившимся гороховым супом. И еще я дрожала, когда эти собаки по приказу Плича искали Германа. Тогда я знала, чего боялась и почему дрожала. Но теперь – чего мне бояться теперь? Чего сейчас боится Герман – до сих пор я ни разу не видела, чтобы он дрожал. Это страх не за Бингерле. А может быть, за меня? У Блаукремерши-первой, Элизабет, действительно не было воображения, но она рассказывала фантастические истории. А вот я ничего не рассказывала никогда, да я могла бы рассказать нечто фантастическое и без помощи воображения. (Снова приставляет бинокль к глазам.) Иногда я завидую шкиперским женам: у них в каютах так уютно, на окнах красивые цветы, их мужья всегда с ними, автомашина стоит на палубе у дверей. Один голландский дипломат рассказывал мне, что все они потихоньку занимаются контрабандой, а многие даже по-крупному. (Кладет бинокль на стол.) Хороший заголовок в сегодняшней газете – «Репутация Вублера явно незапятнанна». Чего он боится?… У меня страх то слабее, то сильнее, и вид красивой рейнской долины совсем не радует. Вспоминается стишок, который учила в школе:

Ночная пьянка, голос Плича, все шумят, гогочут – а Герман будто онемел; и вдруг мне стало тяжело, безотрадно, появился страх. А ведь до сих пор все шло так легко, не замечала, как летят годы, десятилетия, как же я была изумлена, когда внезапно – да, внезапно – мне стукнуло шестьдесят… Когда Хальберкамм сказал: «До чего же наивны американцы – огласить такое дело, как Уотергейт», я тоже засмеялась. Но когда он воскликнул: «Вьетнам… господи, да у них же есть атомные бомбы!» – не засмеялся даже Кундт… Да, Катарина смышленая девочка, она права, Герман слишком робок, чтобы стать министром, он не умеет выступать публично, а вот Кундт умеет – громогласный он да еще встряхивает волосами. Мы чуть не лопнули со смеху, когда Кундт попросил какого-то актера показать, как надо встряхивать гривой, ну а громозвучности его учить не надо. Выступать перед малой аудиторией Блаукремер тоже не умеет. А как они старались охватить все группы и средства информации! Разумеется, лозунг придумал Герман: «Сначала охватить – потом взяться». «И ничего не упускать, ничего не бросать», – добавлял Блаукремер, а Кундт изменил «взяться» на «схватить». Эта молодая женщина действует на меня освежающе, у нее есть сердце и трезвый ум. Завидую ее беспечности в вопросе, который принято называть сексуальным. У меня с этим было трудновато. Конечно, сестра Губерта сообщила нам, что существует «вожделение мужское», и очень тихо, но достаточно внятно, чтобы все мы расслышали, добавила: «И существует чувственность женская». Первое я наблюдала в деревне, когда парни приставали к девушкам. О втором узнала лишь в городе, в убогой мансарде, где рядом жила Хильда, тоже продавщица, как я, только в магазине тканей. Славная, веселая, легкомысленная, она приводила иногда к себе в комнату симпатичных юношей, знакомых по танцплощадке, а в субботу уезжала с мужчинами за город: катание на байдарке, купанье и, как она выражалась, «шикарная любовь» в палатке на берегу реки. Увлекшись подробностями, она, как только замечала, что вогнала меня в краску, прекращала свой рассказ – она умела быть тактичной. Иногда Хильда приносила мне уцененные вещи – белье, лифчики; я примеряла их при ней, а она так и ахала: «Господи, да с твоей грудью ты могла бы сделать такую карьеру!» Очень добрая была девушка. Я испытывала гордость, но, с другой стороны, мне было жутковато. Фривольности Хильды и пугали меня и радовали. Иногда мы препирались, и я говорила ей: «Смотри, кончишь на улице», – а она отвечала: «Возвращайся-ка лучше в монастырь и милуйся со своим Иисусиком». Насчет сексуальности деревенских парней сомневаться не приходилось; некоторые делали непристойные жесты даже во время богослужения. Их грубость внушала мне страх, и тем не менее я понимала, что когда-нибудь мне суждено испытать его грубость, даже если он окажется милым и робким юношей.