Он прошел суровую школу жизни. Сын землемера-дальневосточника, тесно связанного с народом, он сам с детства приобщился к труду. Он был грузчиком, носильщиком, рыбаком, был статистом в театре, был газетным репортером. У него были ладные, привычные к любой работе руки. Глядя на этого изящного, со вкусом одетого, всегда опрятного, всегда подтянутого человека с усталым лицом ученого, человека с немного грустными глазами и тонкой улыбкой на губах, глядя на него, рассказывающего латышскую легенду о реках-сестрах Тирзе и Гауе, трудно было представить его склонившимся над верстаком столяра или слесарными тисками! А он умел не только это. Он умел и портняжить, и сапожничать, умел приготовить хороший обед…

Он любил и уважал людей, у которых интерес к умственной жизни сочетался с пристрастием к простому физическому труду. Послушайте, как он говорит в «Золотом Петушке» об инженере Балодисе:

«Он, конечно, выйдет в море. И будет тянуть сеть. И рыбаки забудут на это время, что он инженер, чуть ли не профессор, — на нем будет надета непромокаемая куртка и зюйдвестка, от него будет пахнуть рыбой и ветром, а руки у него такие же сильные, как у них, и им не придется стыдиться своего рыбака, избравшего другие дороги в жизни, не менее тяжелые, чем их пахнущая солью дорога…»

А сам он работал над своими книгами и как чернорабочий, и как ювелир!

Тринадцать лет трудился он над «Сердцем Бонивура».

«После выхода книги в 1947 году, — свидетельствует о себе сам Нагишкин, — я с новым рвением принялся работать, по-новому увидев все то, от чего только что отнял натруженные руки…» Лишь спустя еще десять лет он почувствовал себя вправе сказать себе самому и читателю, что работа, начатая тринадцать лет назад, закончена.

Неустанная работа мысли и натруженные руки — как это характерно для Дмитрия Нагишкина!

Он был человек острой, живой мысли, и он был человек постоянного и разностороннего труда. Знаете ли вы, что он был отличный график и сам иллюстрировал многие свои книги? Раскройте «Амурские сказки», и вы увидите, как рисунок Нагишкина дополняет слово Нагишкина.

И еще: Дим Димыч был человек Долга, человек, общественного служения. Он нередко покидал письменный стол, чтобы помочь товарищу, чтобы послужить общему делу своими познаниями, своим опытом, своим гражданским темпераментом. Он читал рукописи молодых литераторов, он много ездил по стране, помогая литературным организациям на местах. Он заботился о том, чтобы его товарищи писатели имели угол для работы, чтобы они не нуждались и могли спокойно писать книги, чтобы они вовремя отдыхали. А сам отдыхал редко. А самого его слишком часто отрывали от любимого дела. Он мог бы написать гораздо больше, хотя и то, что он успел написать, не так уж мало.

Нагишкин оставил после себя не только умные и добрые книги. Он оставил и о себе добрую память в душах людей. Он был одним из тех, кто создавал вокруг себя атмосферу чистоты, подвижничества и содружества.

И «Сердце Бонивура», и «Амурские сказки», и «Город Золотого Петушка» — книги, которые будут читаться многими поколениями читателей. Это — книги надолго, так же как и та, последняя, книга — он закончил ее накануне своей смерти, в Риге, в том самом Городе Золотого Петушка, который он любил и воспел. Я говорю о «Созвездии Стрельца», где вы снова встретитесь с полюбившимися вам героями «Золотого Петушка» — папой Димой, мамой Галей, Игорем и с самим автором, добрым и правдивым сказочником Дим Димычем!

Откройте же первую страницу книги и войдите в «Город Золотого Петушка»!

Поезжайте вместе с героями в незнаемые края, и вы найдете там для себя много интересного и полезного. Вы не пожалеете об этой поездке, честное слово! Вы познакомитесь на Янтарном побережье со многими хорошими, сильными и добрыми людьми. Пройдете вместе с Игорем и Андрисом суровую школу жизни и увезете с собой живое и вечное стремление мечтать, трудиться и бороться ради мира и братства на земле.

Счастливого пути!

Есть на свете незнаемые края, и Игорь узнал об этом…

Отец Игоря болел всю зиму. Он похудел, глаза у него обметало темными кругами, он тяжело, с хрипом и какими-то всхлипываниями, дышал и, кажется, все не мог надышаться…

Игорь был не мастер считать время — дни пролетали с удивительной быстротой, но, пока болел отец, Игорь сменил лыжи на коньки, потом и коньки забросил в чулан и теперь с ребятами гонял футбольный мяч по тихой улице, на которую выходил фасад дома, где жили Вихровы.

Игорю было жаль отца.

Иногда он подходил к его постели и тихонько клал свою руку на сухую горячую руку отца. Отец поднимал на Игоря глаза, совсем не похожие на те, какими они бывали тогда, когда отец был здоров. Как ни затуманены были эти глаза, в них начинала теплиться светлая искорка, когда Вихров улыбался сыну бледной улыбкой.

— Ну, как дела? — спрашивал отец.

— Дела ничего! — отвечал обычно Игорь. — А ты все болеешь, папа Дима?

— Да вот так уж получается, что все болею! — тихонько пожимал плечами отец, как бы извиняясь за свою болезнь, которая уже давно донимала его.

Игорь всегда знал отца таким, то допоздна сидящим за письменным столом, когда свет лампы выхватывал из темноты его бледноватое лицо с серо-голубыми усталыми глазами, то сидящим в постели, в очень странной позе — с поджатыми ногами и низко склоненной головой, словно он что-то все время рассматривал на одеяле: только так, опираясь руками о края кровати, он мог дышать… Как часто при этом глаза его были обращены к письменному столу, который был виден ему из спальни.

На этом столе лежали чистые и исписанные листы бумаги. На этом столе никогда нельзя было ничего трогать — даже мама Галя не прикасалась к нему, чтобы не нарушить на этом столе порядок, заведенный отцом, порядок, который больше всего, с ее точки зрения, был беспорядком. Глядя на этот «порядок», где смешивались в одно странички, отпечатанные на машинке, исписанные рукой, какие-то записки, на которых совсем невозможно было что-либо разобрать, уйма разных книг, с закладками и без закладок, страницы которых были измараны красным, синим, зеленым карандашами, а также горы ученических тетрадей, — мама Галя говорила не очень громко: «Ералаш! Кавардак! Неразбериха! Не понимаю, как ты можешь разбираться во всем этом!» На что папа Дима неизменно отвечал: «Уж я-то разберусь, ты за меня не беспокойся! А вот с твоим порядком я целую неделю не смогу понять, что к чему!..»

Но теперь на этом столе был мамин порядок — все бумаги сложены в стопочку, все книги закрыты, все карандаши убраны. Даже ученических тетрадей на столе не осталось — отец болел так долго, что тетради пришлось передать другому учителю. Теперь отец не мог не только заниматься ученическими тетрадями, но читать и писать, и вся его работа остановилась. Он жадными глазами глядел на стопку книг, корешки которых были видны ему — Коменский, Ушинский, Макаренко! — словно продолжая читать их, он иногда даже шевелил губами, повторяя какие-то особо интересные ему места из их сочинений и время от времени вслух что-то додумывая для той рукописи, которая лежала теперь запертая мамой Галей в стол, подальше от соблазна! Но сегодня утром с папиного стола исчезли и Коменский, и Ушинский, и Макаренко, по маминой воле убрались они на книжную полку и спрятались от взоров папы Димы. На их место мама Галя поставила вазу с цветами. Цветы были очень красивы, но папа Дима морщился, глядя на них. Как хотелось ему сесть за стол и остаться один на один с рукописью, в которой папа Дима хотел высказать свои мысли о том, какой должна быть школа, споря со многими людьми и книгами на эту тему…

Игорь проследил за взором отца, увидел, что тот опять глядит на свой стол, и понял его мысли и желания. Ему захотелось немного ободрить отца — ведь в самом деле болеть совсем нехорошее дело! И он сказал папе Диме: