— Не надо нажимать на грабли. Надо совсем тихо. Листья лежат сверху. Так? Вот их и надо собирать. Зачем же траву рвать…

Игорь покраснел и покорно ответил:

— Хорошо, Андрис! Я не буду нажимать…

Андрис еще немного посмотрел на то, что делал Игорь, и сказал:

— Вот так.

Игорь поглядел на Андриса:

— А почему ты работаешь сегодня, Андрис?

Младший Каулс помолчал, потом ответил:

— Была буря. После бури отец всегда приводил в порядок сад. Дядя Эдуард сказал: «Иди, Андрис! Делай дело отца!»

Тут голос Андриса вдруг прервался, и он всхлипнул, стон вырвался из его груди, но Андрис замолк и крепко зажмурил глаза. Так стоял он некоторое время, и в нем боролось желание просто разрыдаться и какое-то другое, которое не позволяло ему выставить свое горе напоказ. У Игоря сами собой хлынули из глаз слезы. Но Андрис вдруг сказал сдавленным голосом:

— Перестань. Не надо.

И они принялись за дело. И в это утро младший Каулс работал тщательно, как всегда. Как учил его работать отец.

— Ты теперь уедешь, Андрис? — спросил Игорь.

— Нет. Тетя Мирдза будет жить здесь. Она больна, на старом месте работать не может. Будем вместе садовничать. Потом мне учиться надо — так сказал дядя Эдуард.

— Он тоже переедет сюда?

— Нет. Он механик МТС! Его не отпустят. Да он и сам любит свою работу. А мы с тетей будем жить здесь. Дядя Эдуард сказал: «Как можно бросить дело отца, Андрис!» И я тоже так думаю.

Лицо его было бледно. Глаза обметаны синими кругами и ввалились. Ох, не легко Андрису говорить так спокойно! Он говорил медленно, иногда надолго замолкая, чтобы справиться с горем, которое волнами накатывало на него все время, заставляя судорожно сжиматься горло. Слезы все время жгли глаза, но он не давал себе заплакать. И что-то горячее то и дело ощущал он в груди, словно кто-то разжигал там костер. И слабость временами овладевала им, и ему хотелось бросить в сторону все эти инструменты и кинуться на эту мятую траву и застыть в ней так же недвижно, как лежал сейчас его отец. Но инструменты эти были сделаны его отцом. Это он своими руками до блеска отшлифовал их рукоятки, изо дня в день, годами работая ими. Они, казалось, до сих пор хранили тепло его больших, крепких, добрых рук. Он сам наварил сломанные зубья грабель. Он сам правил эту пилу. Он сам недавно бруском подточил этот заступ. Он своими руками выточил и рукоятку пилы так, что она выглядела не хуже, а лучше заводской. И сознание этого как-то немного облегчало Андрису остроту его глубокого горя. Иногда он забывался, и ему начинало казаться, что на самом деле не случилось того, что произошло, и отец работает рядом с ним — вот там, сзади, и смеющимися глазами посматривает на Андриса, готовый каждую секунду поправить его, подсказать, что и как надо сделать, чтобы получилось лучше… Но он знал, знал, что нет здесь отца и никогда уже Андрис не услышит его голоса, разве только во сне, когда пригрезится он живым… А руки Андриса делали привычное дело — это Янис Каулс научил их двигаться так ловко и быть такими умелыми, послушными своему хозяину.

К ним подошла тетя Мирдза. Игорь сразу даже не узнал ее, — так изменились ее глаза, опухшие от слез, так она была убита горем. И платочек на ней был повязан криво, и волосы растрепались, и кофточка не застегнута как следует… Она посмотрела на мальчиков, кивнула головой Игорю так безучастно, что он понял — тетя Мирдза не припомнила его, и сказала Андрису:

— Ты хорошо поработал, Андрис. А теперь надо тебе пойти домой.

Андрис вздрогнул.

— Хорошо, тетя Мирдза! Пойдемте! — Он посмотрел на инструменты, на Игоря и сказал: — Игорь, пожалуйста, отнеси все в сторожку! Хорошо? А ключ отдашь мне потом, потом…

Он вынул из кармана такой знакомый Игорю ключ и дал, чуть не заплакав опять — ключ позавчера отдал ему отец, сказав: «Поди отнеси инструменты в сторожку. А ключ отдашь мне потом!»

Тетя Мирдза и Андрис быстро пошли из сада.

Игорь, глядя им вслед, стал собирать садовые инструменты Каулса. О, Андрис! Какой же ты крепкий! Зачем все это случилось? Поймать бы того, кто убил Яниса Каулса! Как тяжело, как тяжело все это…

Калитка со штурвалом была открыта настежь, а перед ней прямо на землю настланы были сосновые ветки. И каждый, кому случилось в этот день идти по улице Базницас, видя эти ветки, знал — в этом доме случилась утрата, и калитка открыта не потому, что хозяин не бережет свое добро, а потому, что каждый добрый человек может сегодня войти в этот дом и разделить горе хозяев, сказав им хорошее слово или просто поглядев печальным взором на того, кто собрался в последнюю дорогу…

И один за другим шли люди в дом Яниса Каулса, как в свое время зашли они к его отцу, чтобы проститься с ним навсегда. Но Петер Каулс отправился в свое последнее плавание лишь тогда, когда уже ослабели его руки и ноги от ходьбы по жизненным дорогам, и глаза его уже плохо видели, устав от вечного созерцания морской глади, и сердце работало только так, как может работать старый, изношенный мотор, выслуживший все сроки. А Янис ушел из этой жизни совсем не ко времени! Еще ясны и зорки были его глаза, крепки были его ноги, как крепки корни сосен, и сильны были его руки, которыми мог он остановить лошадь на всем скаку, и в его широкой груди билось молодое, здоровое, сильное сердце, которое гнало по жилам Яниса Каулса молодую горячую кровь, питавшую это тело богатыря… Знала подлая рука, куда нанести удар, чтобы это тело перестало жить!..

Но где же эта рука, где человек, который, страшась Яниса или завидуя ему, может быть ненавидя его, остановил это сердце ничтожным кусочком стали? Кто проникнет в тайну, скрытую молчанием Каулса и шумом моря, которое когда-то оплеснуло детское тельце в руках Петера Каулса, так окрестившего своего первенца, а спустя годы — равнодушно сомкнуло свои зеленоватые воды над телом сына Петера, чтобы никто не узнал тайну его гибели, тайну того, что произошло на берегу моря в одну темную ночь. Не прошел ли убийца сегодня по сосновым веткам, заглушающим шаги, не был ли тут — с руками, опущенными вниз, и с выражением лицемерной печали на лице?.. Кто знает?! Свой или чужой? Конечно, чужой, даже если в его кармане лежит такой же паспорт, какой лежал в кармане Яниса.

Много друзей было у Яниса Каулса, много ног прошлось по веткам, и вот уж совсем были они затоптаны и занесены морским песком. Перешептываясь, все шли и шли люди. Постояв минуту, выходили прочь и, теряясь в догадках, строя предположения и поглядывая туда, в сторону залива, толпились на улице, запрудив ее. Кто не знал садовника Каулса, который партизанил, которого гитлеровцы морили в страшном лагере, которому знакома была смерть и опасность и который больше всего на свете любил деревья! Все знали его, и весь поселок чувствовал смерть Яниса как свою утрату и ощущал глухую тревогу: разве нельзя еще жить спокойно? Разве еще ходят «они», которые мечтают накинуть латышам старое ярмо на шею? Разве не перевелись еще те, кто падок на чужие деньги, кто может поднять руку на честного человека?..

…Восемь здоровых мужчин — сверстников Яниса Каулса, тех, которые вместе с ним когда-то босоногими бегали по этим уличкам и таскали чемоданы богатых туристов-иностранцев, — восемь здоровяков подняли, кряхтя, тяжелую домовину с телом своего Янита и зашагали, куда повел их пастор — немолодой человек с грустным лицом, в черном сюртуке и белом маленьком галстуке на тонкой шее. Пастор шел неторопливо, легко касаясь земли сухонькими ногами в начищенных штиблетах, и сжимал в руках свой требник с распятием, которое было обращено к цели путешествия…

Игорь взял Андриса за руку. Андрис не ответил на его пожатие, но и не отнял своей руки. Так они и шли вместе, нога в ногу, не глядя друг на друга. Андрис не глядел даже на гроб. Покрасневшие глаза его были устремлены на ноги тех, кто шел впереди, ступая осторожно и неловко…

Среди деревьев, на кладбище, было сумрачно — лучи солнца не пробивали густую листву, только кое-где солнечные блики ложились золотыми пятачками на зеленую траву, на дорожки, протоптанные чьими-то ногами. Вот и последнее пристанище отца Андриса — у подножия высокой березы. Это — плакучая береза, тонкие ветви ее стелются по ветру от малейшего дуновения ветра, и покрыты они множеством мелких-мелких листиков. Ветви спускаются шатром и почти касаются земли, бережно прикрывая собою то место, где лежать уроженцу Пиебалги. Долго придется лежать тут Янису…