Я стал думать, что мы можем оказаться сейчас хорошими кандидатами как для действий моих коллег, так и для действий Нининой бригады, когда они выполняют свои прямые обязанности и забирают уже ненужные органы, а не так, как действовала их бригада у нас.

Время от времени машина явно уходила к тротуару, и я брался за руль двумя пальцами и поворачивал его немного влево. Получалось. Когда машина уходила слишком влево, за осевую линию, я теми же первым и вторым пальцами брал руль и крутил чуть к себе. Опять получалось — гордость моя росла с каждой новой опасностью.

Когда мы благополучно доехали, я считал, что лучшего водителя, чем пара Женя — Нина, и не сыщешь, что им бы только ездить да ездить.

Доехали благополучно до ее дома. И до своего дома я тоже добрался благополучно. И еще с собакой благополучно погулял.

А Вася выжил, выписался домой. Я позвонил, сказал об этом Нине, поздравил ее. Для всей больницы это была большая радость. Мы его провожали чуть не с цветами. Мы с цветами! Сестры провожали его до ворот. Смешно, да? Больного провожали с цветами. Ну, не смешно, но, во всяком случае, как-то сусальногазетно. А вот и так бывает. За ним пришел сын его шестилетний. Скоро жена должна второй раз рожать. Всему семейству и Васе объяснили, что пить ему никак нельзя. Да он и не хотел пить. А мы пошли и выпили.

Тут я соврал. Я не ходил. Это Агейкин с травматологами пошли и выпили.

Мы решили не отдавать его в поликлинику. Вася приходил к нам, а мы его смотрели и продолжали ему больничный листок. Боллисток, как некоторые у нас говорят. Смотрели его раз в неделю. Делали снимки. Показывали невропатологам.

Мы радовались за него, как газеты радуются солнечному или лунному затмению.

Однажды Вася пришел и сказал: «А ведь скоро, дней через пять — семь, ей рожать». Мы стали проявлять свое понимание и восторг.

— А ведь я не управлюсь с ней сейчас один. Да сын еще. Мы согласились.

— А не лучше ли ее отправить к моим родителям, и мне с ней — это всего пятьдесят километров.

Мы опять согласились. Мы не понимали, почему он спрашивает с заискивающим сомнением. Но Вася, по-видимому, лучше нас знал все правила оформления больничного листка. Мы-то с этим не имеем дела, это в поликлинике. А мы только и знаем, что каждые десять дней должны быть две подписи. Вообще, конечно, мы всё знаем, но по легкомыслию не думаем об этом. Подписываем, и все, и не оформляем по всей букве инструкций. Позволяем себе. Так легче.

Вася чувствовал себя хорошо, много ходил, делал кое-какую простую работу по дому. Мы и сказали ему. Вернее, это я сказал, не подумав: «Езжай, конечно. А больничный мы сейчас оформим». И я написал ему больничный лист с первого по десятое, с одиннадцатого по двадцатое и с двадцать первого по тридцатое. Поставил свою подпись и вторую подпись врача, подвернувшегося под руку.

— Ну, Вася, желаем тебе… Кого хочешь, мальчика или девочку?

— А все хорошо.

— Ты сообщи, как родится. А дней через пятнадцать покажись. Тебе с тридцатого уже на инвалидность надо. Бумаги надо заготовлять, анализы делать, снимки. Обязательно приди раньше. На прежнюю работу тебе нельзя.

Мы с Васей договорились, и он уехал.

А шестнадцатого Марине Васильевне позвонили из следственного отдела и сообщили, что к ним поступил больничный лист этого Васи с заявлением от администрации завода, что врачи, лечившие Васю, не наблюдали, незаконно выдали больничный лист на целый месяц вперед и незаконно разрешили ему уехать к родителям в область, что у него седьмого родился сын, а тринадцатого (я думаю, что как раз когда забирал жену из роддома, седьмой день) он умер и что администрация завода просит привлечь к ответственности врачей, столь грубо нарушивших и финансовые правила (это они больничный лист имеют в виду) и врачебный контроль за здоровьем. Врачи полностью пустили лечение на самотек, нарушив и законы, и элементарную врачебную этику и так далее и так далее.

Марина Васильевна просила принести историю болезни и амбулаторную карту. Историю болезни я принес, а амбулаторной карты никакой не было. Я ничего не записывал после выписки из больницы. Я смотрел, делал назначения, консультировал, снимки делал — лечил, но никаких записей нигде не делал.

И тут же приехали из городской экспертизы трудоспособности и, не увидев амбулаторной карты при больничном листке до тридцатого, а смерть тринадцатого… Что дальше рассказывать!

Эксперт по трудоспособности требовал перевести меня в фельдшера до суда. Крик был по всем инстанциям — район, город, министерство. Все требовали.

Все кричали, спрашивали: «Где же ваши записи?! Что вы нам ссылаетесь на лечение! Ваше лечение — это ваше личное дело. Вы покажите запись о вашем лечении — это уже дело будет наше, общее, государственное. Мы студентов учим с колыбели: пишите, пишите — это ваш единственный юридический документ. Не словам верят, а документам. Пишите и помните, что за вашей спиной стоит прокурор. Где ваши документы? Что вы покажете прокурору?» Инстанции шумели, бушевали, угрожали. Инстанции-то никогда не верят. И действительно, вдруг я за деньги дал больничный лист, вдруг я по сговору не стал лечить больного, вдруг я у здорового отнял почку, сердце или мозги для какого-то другого.

А я ведь врач! Смешно. Потом все же дали право главному врачу решать и казнить в рамках больницы до суда. «А уж после суда нам (инстанциям то есть) делать будет нечего и решать незачем».

Так и решили.

Марина Васильевна шумела и орала на меня по-другому. Она не плакала, но в крике ее я слышал слезы.

— Что ж ты наделал! Ведь сейчас плевать на все твои операции, на уровень смертности, на успехи твои, наши. Засудят! Будь что будет… Сколько я тебе говорила, предупреждала… Дам сейчас в приказе строгий выговор, и будем ждать, что скажет следствие.

Дали выговор, район утвердил. Главная сказала: какой фельдшер! А оперировать кто будет? Только после суда. Ну район и утвердил. Я работал. Там еще бабушка надвое сказала, а я пока оперировал. А больше я ничего не умею. Говорят, и на лесоповале для хирурга работка найдется.

Я продолжал оперировать. Я продолжал жить, как всегда.

Наконец вызвали к следователю. История болезни и заключение медицинской экспертизы уже были у него.

— Садитесь. Курите?

Господи, как в анекдоте. А сейчас он скажет: «Ну что, молчать будем или рассказывать сами станете». Нет. Он про другое:

— Лечение ваше правильное. Эксперт мне сказала, что вы сделали больше, чем возможно. И даже сказала: посмотреть бы мне на этих ребят. За что-то вы ей понравились.

Я мычал. А что мне сказать. Следователь продолжал:

— А как вы думаете, почему столь резкое заявление от завода? Вы что, с ними ругались?

— Нет. Все было хорошо. Сгоряча, наверное. Ведь в тот же день заявление пошло. Да и не знали, как с больничным поступить. Такого у них, наверное, не было.

— Угу. Может. Может. Нет, доктор. Шкуру свою спасают. За эту штуку техника безопасности должна пойти под суд.

— Почему? Он же пьяный был. Это снимает с них, по-моему, обвинения.

— Пьяный! Во-первых, нельзя пьяного до работы допускать. Во-вторых, надо смотреть, когда на пиле работают без экрана. И техник по безопасности пил-то с покойным.

— Так что ж, в тюрьму его, что ли?

— Не знаю. Может, условный срок дадут. И принудлечение от алкоголизма. Они хотели на вас спихнуть и на этом выехать.

— Но я ж действительно виноват. Больничный лист я неправильно выписал.

— Конечно, безобразие. За это выговор вам нужно дать. Премии лишить.

— Выговор есть, а премий у нас не бывает. Потом у меня нет амбулаторной карты, где записывают осмотры, консультации, назначения, рекомендации.

— А где она?

— Не завел, не писал. Лечил, смотрел, а не писал. Больничный давал.

— Один смотрел?

— Нет, смотрели и другие доктора. Нам же было всем интересно. Кроме хирургов и травматологов еще и невропатолог смотрел… еще анестезиолог приезжал, который наркоз давал.