Симеонидис явно утомился.

– Оставляю вас, – повторил он. – Для меня сон перед обедом не бесчестие. К тому же эта слабость нравится моей жене. Принимайтесь за работу, времени у вас немного. Этот полицейский может в конце концов найти законный способ запретить вам смотреть архивы.

Симеонидис ушел, и они услышали, как открывается дверь в глубине коридора.

– Что ты о нем думаешь? – спросил Марк.

– Красивый голос, он передал его своей дочери. Спорщик, властен, умен, занятен и опасен.

– А его жена?

– Дура, – сказал Жюльен.

– Быстро ты ее отметаешь.

– Дураки способны на убийство, одно другому не помеха. Особенно такие, как она, демонстрирующие глупую доблесть. Я послушал немного, как она разговаривала с полицейским. Она не щепетильна и вполне удовлетворена своими достоинствами. Удовлетворенные дураки способны убить.

Марк кивнул, расхаживая по комнате. Он остановился перед папкой за тысяча девятьсот восемьдесят второй год, пригляделся к ней, не прикасаясь, и продолжил свой обход, осматривая полки. Люсьен копался в своей сумке.

– Давай сюда эту папку восемьдесят второго, – сказал он. – Старик прав: у нас, возможно, не много времени до того, как Закон опустит перед нами решетку.

– Домпьер смотрел не тысяча девятьсот восемьдесят второй год. Старик либо ошибся, либо соврал. Он смотрел папку за тысяча девятьсот семьдесят восьмой.

– Что, перед ней нет пыли? – спросил Люсьен.

– Именно, – сказал Марк. – Все остальные уже давно не вынимались. Полицейские еще не успели сунуть сюда свой нос.

Он вытащил папку за тысяча девятьсот семьдесят восьмой и аккуратно выложил ее содержимое на стол. Люсьен быстро его перелистал.

– Все это относится только к одной опере, – сказал он, – к «Электре» в Тулузском театре. Нам это ни о чем не говорит. Но Домпьер, должно быть, здесь что-то искал.

– За дело, – сказал Марк, слегка обескураженный кипой старых газетных и журнальных вырезок с написанными от руки комментариями, по всей вероятности принадлежавшими Симеонидису, фотографий, интервью. Вырезки были аккуратно подколоты скрепками.

– Подмечай, где скрепки передвинуты, – сказал Люсьен. – В комнате сыровато, они должны оставить ржавый след или вмятинку на бумаге. Так мы узнаем, какие статьи в этом ворохе заинтересовали Домпьера.

– Так я и делаю, – сказал Марк. – Критика хвалебная. София нравилась. Она говорила, что была посредственной певицей, но она себя недооценивала. Матиас прав. Что это ты делаешь? Давай помогай.

Теперь Люсьен засовывал какие-то свертки обратно в свою сумку.

– Вот пять стопок, – повысил голос Марк, – скрепки на которых недавно передвигали.

Марк взял три из них, а Люсьен две. Некоторое время они быстро и молча читали. Статьи были длинными.

– Ты говорил, что статьи хвалебные? – сказал Люсьен. – Вот эта точно совсем не льстит Софии.

– Эта тоже, – откликнулся Марк. – Больно бьет. Софии наверняка не понравилось. И старику Симеонидису. Он пометил на полях: «жалкий дурак». Кто же этот жалкий дурак?

Марк поискал подпись.

– Люсьен, – сказал он, – этого «жалкого дурака» критика зовут Даниэль Домпьер. Тебе это о чем-нибудь говорит?

Люсьен взял у Марка статью.

– Значит, наш убитый, – сказал он, – его родственник? Племенник, кузен, сын? От него он и слышал об этой опере?

– Похоже на то. Уже горячее. Как зовут твоего критика, который разносит Софию в пух и прах?

– Рене де Фремонвиль. Не слышал о таком. Хотя я ничего не смыслю в музыке. Погоди, тут кое-что занятное.

Люсьен с изменившимся лицом снова принялся за чтение. У Марка появилась надежда.

– Ну? – сказал Марк.

– Успокойся, тут нет никакой связи с Софией. Это обратная сторона вырезки. Здесь начало другой статьи, тоже Фремонвиля, о какой-то театральной пьесе: провальная, поверхностная и неряшливая постановка о внутренней жизни одного парня в окопах в семнадцатом году. Почти двухчасовой монолог, нудный, как, похоже, и все остальное в этом спектакле. К несчастью, недостает окончания статьи.

– Дерьмо, ты опять за свое! Плевать нам на статью, Люсьен, плевать! Не ради этого мы притащились в Дур дан, черт возьми!

– Замолчи. Фремонвиль в одном месте оговаривается, что у него сохранились записные книжки его отца времен войны и что автору, прежде чем браться за сочинение военных пьес, надо было бы вдохновляться именно такого рода документами. Ты понимаешь? Военные дневники! Написанные на фронте, с августа четырнадцатого по октябрь восемнадцатого! Семь записных книжек! Нет, ты только подумай! Год за годом! Только бы его отец был крестьянином! Это же золотая жила, Марк, раритет! Боже милостивый, сделай так, чтобы отец фремонвиля оказался крестьянином! Черт побери, как хорошо, что я поехал с тобой!

Не в силах усидеть на месте от счастья и надежды, Люсьен вскочил на ноги, принялся мерить шагами темную комнату, читая и перечитывая обтрепанный клочок старого газетного листа. Отчаявшийся Марк снова стал перелистывать документы, которые просматривал Домпьер. Помимо статей, неблагожелательных к Софии, в трех других стопках содержались материалы более анекдотического содержания, рассказывающие о серьезном инциденте, на несколько дней нарушившем ход представлений «Электры».

– Слушай, – призвал Марк.

Бесполезно. Люсьен был недосягаем, поглощен открытием своей золотой жилы и уже не способен интересоваться чем-либо другим. Однако поначалу он был исполнен доброй воли. До чего некстати возникли эти военные дневники! Недовольный Марк стал читать молча, про себя. Вечером семнадцатого июня тысяча девятьсот семьдесят восьмого года, за полтора часа до представления, София Симеонидис в своей уборной подверглась жестокому нападению, сопровождавшемуся попытками сексуального насилия. По ее словам, нападавший, заслышав шум, внезапно убежал. Она не смогла что-либо о нем сообщить. На нем была темная куртка, скрывавшая лицо синяя шерстяная маска, и он бил ее кулаками, чтобы повалить на пол. Он снял маску, но она была уже слишком оглушена, чтобы его узнать, к тому же он погасил свет. Покрытая ссадинами, к счастью, неопасными, София Симеонидис в состоянии шока была отвезена в больницу для осмотра. Однако София Симеонидис отказалась подать жалобу, и потому никакого расследования не проводилось. Вынужденные довольствоваться догадками журналисты предполагали, что нападение было совершено одним из статистов, поскольку для публики театр в тот час был закрыт. Виновность пяти певцов труппы была исключена немедленно: двое из них были знаменитостями, и все они явились в театр позднее, что подтвердили и сторожа – также непричастные к нападению пожилые люди. Между строк ясно читалось, что пятерых певцов куда более надежно, чем их слава или время прихода в театр, защищала от подозрений их сексуальная ориентация. Что касается многочисленных статистов, неопределенность показаний певицы не позволяла подозревать кого-то одного из них. Тем не менее, уточнял один из журналистов, на следующий день двое статистов не явились на спектакль. Журналист, однако, допускал, что для никому не известных статистов обоего пола, зачастую оплачиваемых поденно и нередко затыкавших в спектаклях дыры, всегда готовых бросить представление ради первого многообещающего рекламного кастинга, это было в порядке вещей. Он также полагал, что нельзя сбрасывать со счетов ни одного мужчину из числа технического персонала.

Разброс был широк. Нахмурившись, Марк вернулся к статьям Даниэля Домпьера и Рене де Фремонвиля. Будучи прежде всего музыкальными критиками, они не распространялись об обстоятельствах нападения, а только отмечали, что ставшую жертвой несчастного случая Софию Симео-нидис в течение трех дней заменяла ее дублерша Натали Домеско, которая своей отвратительной имитацией бесповоротно загубила «Электру», так что ее не смогло спасти даже возвращение Софии Симеонидис: выйдя из больницы, певица вновь оказалась не в состоянии справиться с этой партией для низкого драматического сопрано. Они приходили к заключению, что пережитый певицей шок не извинял недостаточности ее тесситуры и что она совершила прискорбную ошибку, решившись исполнить в «Электре» партию, значительно превышавшую ее вокальные данные.