В Кракове Владислав простился с пани Вельт почти холодно, а затем, занявшись делами, несколько дней подряд совсем не видел ее. За это время он успел ближе ознакомиться со своим наследством, получить от Эленки два письма, полных тоски и призывов вернуться, и припомнить нескольких старых знакомых, людей большей частью неимущих, которым он решил помогать.

По истечении первой недели он получил письмо из Варшавы и записку из Кракова. Оба почерка были ему знакомы, но сначала он прочел первое письмо.

Из Варшавы писал ему бедный студент, который обычно обедал у Вильских по четвергам. В простых, но сердечных выражениях юноша поздравлял Вильского с наследством и сожалел по поводу того, что не смог лично повидаться с ним перед отъездом.

— Бедняга! — сказал Вильский. — Попробую-ка послать ему денег. Лучше бы поговорить с ним с дружеской прямотой, но я думаю, он не обидится, если я напишу.

Затем он развернул записку, содержавшую следующие слова:

Вильский пожал плечами. Так как час был ранний, он пошел пока погулять по городу.

Бездумно прохаживаясь по улицам, он на одной из них заметил витрину магазина обуви, и там, в разнообразной и разноцветной коллекции сапожных изделий, — маленький черный венгерский ботинок. Постояв там немного, он снова пошел — так, куда ноги несут. На его щеках выступил темный румянец, воображение металось, как в лихорадке.

И увидел он себя в Варшаве, в тесной каморке под самой крышей. В комнате холодно, отчаяние и голод терзают его.

Вдруг приотворилась дверь, и на пороге показался человек — маленький, пузатенький, улыбающийся, с шапкой в руках. Это был сосед по мансарде, бедный перчаточник.

— Что прикажете? — спросил его Вильский.

— Я не приказывать, а с просьбой к вам пришел, — отвечал гость. — Господи боже, — продолжал он, — чего там нам с вами в жмурки играть! Прошу вас, окажите мне большую услугу.

— Какую именно?

— Позвольте мне затопить вашу печку и накормить вас обедом!

— Однако…

— А я наперед знаю, что вы скажете, — прервал его перчаточник, — да только это ни к чему. Вы молодой, ученый, вы еще добьетесь хорошего положения, и если не мне, так моим детям вернете эти обеды, да еще с процентами… Ну, прошу вас! А то я не уйду отсюда.

И с этими словами добрый человек протянул Вильскому руку. Два бедняка обменялись крепким рукопожатием, и настало согласие.

Вдруг между образом из далекого прошлого и нынешним богачом встал призрак черного венгерского башмачка. Вильский вернулся к действительности и пошел к жене банкира.

Он застал ее в гостиной с букетом роз. Она улыбнулась и, подавая руку, сказала с мягким упреком:

— Мне бы не следовало и здороваться с вами!

— Меня оправдывает моя занятость, — ответил Вильский.

— Но окончательно вы будете оправданы лишь в том случае, если сегодняшний вечер посвятите мне. Иногда меня охватывает странная усталость, и в такие минуты мне нужно видеть симпатичное лицо, слышать голос… а не то я просто не знаю, что с собой делать.

Вильский слушал ее, смущенный и разнеженный.

Весь вечер они проговорили о цветах, о весне, о горных видах — как студент с институткой, вполголоса — как у постели больного.

Около одиннадцати Вильский, собираясь уже уходить, сказал:

— Не дадите ли вы мне один из этих цветков?

— Зачем?

— На память о сегодняшнем дне.

— Да, — ответила она, — в жизни немного бывает таких дней… — И, срывая розу, добавила: — Возьмите ее в знак нашей дружбы.

Глаза ее были влажны.

Владислав возвращался домой, как в чаду, не зная, что думать, чему верить. Дрожа, как в лихорадке, он лег в постель и забылся беспокойным сном, бормоча сквозь стиснутые зубы:

— Что бы там ни было, она меня любит!.. Я буду безмозглой скотиной, если оттолкну это счастье или разрушу его нетерпением…

На другой день пани Вельт пригласила его на обед. Собираясь к ней, он вспомнил о бедном студенте и отправил ему деньги вместе с коротким письмом, по его мнению очень дружеским, в действительности же безразличным и рассеянным.

С той поры его судьба была решена. Своей жене он писал все реже, отговариваясь деловыми осложнениями, зато у жены банкира гостил все чаще, все дольше. Верный, однако, обету терпения, он удовлетворялся беседой, пожатием руки, взглядами, которые день ото дня становились все более нежными и страстными.

Время от времени ему начинало казаться, что искус послушанием чересчур затянулся. Тогда он становился смелее, но пани Вельт в ответ обдавала его холодом. Владислав терял голову. Минутами он принимал решение вернуться в Варшаву, но его решимость быстро ослабевала, и он говорил себе:

— Еще один день… последний!..

Была уже половина мая. Банкир торопил жену домой, и пани Амелия все чаще заговаривала о возвращении.

— Еще один день!.. — просил Вильский.

— Хорошо, — был ответ, и они оставались.

Все дела уже пришли к концу. Имущество после покойника было распродано, наличные — у Владислава в кармане. Но ему было не до того; мир сосредоточился для него в кабинете пани Амелии, вся жизнь сводилась к одной-единственной мысли: «Еще один день…»

Богатое наследство оказалось золотой нитью, по которой в его душу проскользнула грозная болезнь. Он знал о ней, понимал, что ему нужно лечиться, даже предчувствовал, что излечится, но когда?..

Проклятое счастье!

В один прекрасный день он получил из Варшавы два письма.

Одно из них было с деньгами — от бедного студента. Юноша возвращал посланные ему ассигнации и в словах, исполненных уважения, но вместе с тем и глубокой обиды, давал понять, что не просил милостыни и не может ее принять.

— Скверное дело! — шепнул огорченный Владислав. — Надо это как-нибудь поправить.

Проклятое счастье!

Второе письмо было от жены.

Эленка сообщала, что ее навестили богатые родственники, с которыми она зналась в детстве. Родственники, не слушая никаких отговорок, пригласили ее к себе в деревню, объяснив, что, поскольку сами они уезжают за границу, к ее услугам будет весь дом. Они так верили, что их приглашение не будет отвергнуто, что оставили в Варшаве слугу с экипажем.

В приписке Эленка осторожно намекала, что и врачи велят ей ехать в деревню.

О том, чтобы Владислав возвращался, она даже и не поминала. Он, однако, этого не заметил, и не удивительно! Он ведь не был всеведущим духом святым, чтобы знать, что толкуют в Варшаве о его отношениях с супругой банкира.

Тем не менее письмо Эленки поразило его.

«Она, должно быть, больна, — подумал он, — и, может быть, опасно… Надо возвращаться».

Вечером он, как всегда, отправился к пани Вельт, а вернувшись, написал жене письмо. Он просил ее непременно поехать в деревню, добавив, что вскоре и сам приедет.

Засыпая, он увидел перед собой жену, бледную и печальную; из далекой дали она простирала к нему руки, худенькие бескровные, как алебастр.

«Ты вернешься?..» — говорило эхо.

— Если я увижу Эленку, то откажусь от Амелии, — шепнул он, но тотчас добавил: — И сделаю большую глупость!

Проснувшись, он отправил письмо, а два дня спустя получил телеграмму, гласившую, что Эленка уже уехала в деревню.

Немедленно он отправился к пани Вельт и, вбегая к ней, весело воскликнул:

— Пора возвращаться!

— Давно пора, — ответила она.

И они вернулись, опять вместе, и опять он не продвинулся ни на шаг вперед.

«Еще один день!..» — думал Владислав.

Проклятое счастье!