– Скажите, пожалуйста, который час?

– Три четверти третьего.

– Ах, какой вежливый мальчик! – шепчет мама.

Матросик замечает Франека; с минуту они смотрят друг другу в глаза и, наконец, варшавянин, вторично поклонившись маме, говорит:

– Вы не позволите, пани, вашему сыну поиграть с нами?

– Охотно! Охотно! Иди, Франек, поиграй с этими милыми мальчиками, – отвечает мама. – Ах, какие чудесные дети у вас в Варшаве!

В мгновение ока оторопевшего Франека окружает кучка детей, и начинается допрос:

– Мальчик, ты играть умеешь?

– Во что ты умеешь играть?

– Да это какой-то слюнтяй…

– А ты откуда приехал?

– Мы с мамой, и с Зосей, и с Владеком из… мы… из К…

– Ну, давайте играть в генерала, – предлагает матросик. – Вы будете солдатами, я генералом, а новичок конем.

– Хорошо!.. Хорошо!.. Ура!..

Через минуту маленький Франек, подстегиваемый кнутом, мчался во весь опор по аллее, закусив зубами веревку. Генералы и солдаты то и дело сменялись, но приезжий из К. неизменно оставался конем и скакал до тех пор, пока от усталости и ударов хлыста не упал наземь, плача навзрыд. Товарищи его рассыпались во все стороны, как воробьи.

– Ах, что за негодники эти варшавские дети! Ах, сорванцы! – кричала перепуганная мама, стряхивая с Франека пыль, вытирая его и успокаивая.

Но вот наступил конец и этой неприятности, и мы двинулись поперек главной аллеи к молочной.

– Господи Иисусе! Что за шлейфы у этих дам! А какая тут пыль! Просто невозможно дышать… Словно тут прогнали стадо овец, – жаловалась мама.

– Пан Болеслав, – спрашивает прелестная Зося. – А для чего эти бочки?

– Для поливки улиц.

– Ах, верно! Оттого тут в аллеях такая грязь! Пыль и грязь… Вот так сад! Да у нас и на выгоне лучше.

– А где тут сажают овощи? – прерывает мама.

– Тут не сажают овощей, – отвечаю я.

– Не сажают? А фруктовые деревья есть?

– Фруктовых деревьев тоже нет.

– Нет? Так для чего же вам этот сад?

– Это, собственно говоря… для свежего воздуха.

– Хорош свежий воздух! Нечего сказать!.. Вы тут все перемрете от такого свежего воздуха. Ах, какая вонь! Отчего это?

– О, это ничего, не обращайте внимания, пани! Мы идем сейчас по аллее, примыкающей к Крулевской улице, ну, а там немножко пахнет от водостоков.

– Ага! О-о-о!

Но вот и молочная. Мои спутники внимательно смотрят на наслаждающихся молочными продуктами варшавян. Я зову официантку.

– Чего изволите?

– Крынку простокваши и ситного хлеба, – отвечает мама.

Официантка таращит глаза.

– Мама, не стоит, – шепчет Зося, – что-то неприятно выглядит эта простокваша. У нас и прислуга не стала бы есть такую.

– Фью! – свистит Владек. – Разве это простокваша? Это сыворотка. У нас в К. простоквашу можно ножом резать.

Поняв, в чем дело, официантка исчезает.

(Я замечаю, что первоначальное восхищение Саксонским садом убавилось у почтенной мамы процентов на тридцать.)

– Пан Болеслав, – обращается она ко мне, – а детская площадка далеко отсюда? Пойдемте к этим бедняжкам…

Возле Желязной Брамы мы вторично пересекаем главную аллею и выходим к площадке, сплошь усеянной живыми человеческими телами. Дети и няньки их, сбившись, как сельди в бочке, сидят тут, лежат, спят, плачут, шьют, разговаривают – словом, делают, что кому взбредет в голову.

– О, раны Христовы! – восклицает мама. – Как? И вот тут, на этой площадке, где ни травинки, в пыли и тесноте, играют здешние дети? О, боже, боже!.. Да у нас в деревне телятам – и то лучше! Посмотри, пан Болеслав, какой крошка! У него, верно, и зубки еще не режутся, а он уже здесь. Няня! Няня! – окликает она какую-то женщину. – Почему ваш ребенок так плачет?

– А потому, милостивая пани, что нет молока в бутылочке, ему нечего сосать.

– Так ребенок из бутылки сосет! А где же его мать?

– Пани с паном гуляют в саду, только пани сама не кормит.

Моя почтенная приятельница гневно махнула рукой, и мы пошли дальше.

– Скажите, это молельня? – улыбаясь, спрашивает Владек, указывая на огромное причудливое здание в швейцарско-китайском вкусе.

– Это летний театр.

– Ага! А вот то каменное здание наверху, похожее на кофейник?

– Это резервуар для воды.

– Ага!.. А это что за овраг?

– Пруд.

– Пруд без воды? Хи-хи!.. А вон там мальчик с гусем?

– Фонтан.

– Ага! Как же вода проходит – через мальчика или через гуся?

– Через гуся.

– Ага! А этот желобок у пруда?

– Ручеек для птиц.

– Ага! Стало быть, птицы в Варшаве едят грязь?

– Нет, только пьют.

– Ага!..

В эту минуту снова появляется какой-то мальчик с голыми, по-шотландски, ногами.

– Скажите, пожалуйста, который час?

– Четверть четвертого.

– Мама, пойдем есть мороженое, – просит панна Зофья.

– Идем! Ну, веди нас, пан Болеслав, – говорит, сильно нахмурясь, мама.

Мы еще раз пересекаем главную аллею; пани зажимает нос, панна краснеет, ее кавалер разевает рот во всю ширь, Франек цепляется за руку матери, а Биби лезет под ноги своему поводырю, который кричит:

– Пан Болеслав!

Несколько человек оборачиваются, а я краснею.

– Пан Болеслав, – повторяет обладатель бархатного картуза, – разве в Варшаве и на деревья ставят заплаты из жести? Зачем?

Но я не знаю зачем и молчу, однако вижу, что белые зубы моего собеседника производят на людей, сидящих на скамьях, не меньшее впечатление, чем его темно-зеленые перчатки и упирающаяся Биби, которую он ведет на веревке.

– Скажите, что это за фигура? – робко спрашивает панна Зофья, указывая на статую, страдающую в равной мере как отсутствием надписи, так и недостатком одежды.

– Зося… не смотри туда, – увещевает ее мама, – это неприлично!

Зося вспыхивает, Биби лает, и весь наш караван приближается к кондитерской, куда мы наконец входим и занимаем столик под навесом.

– Чего изволите? – спрашивает официант, которому, судя по виду, ближе знакомы сласти, чем мыло.

– Мне подайте мороженого, – заказывает мама.

– И мне мороженого, – повторяет за ней дочь.

– Тогда и мне мороженого, – присоединяется Владек.

– А тебе, пан Болеслав?

– Мне черного кофе.

– А Франеку пирожное, – решает пани.

Официант исчезает и спустя некоторое время возвращается, неся на подносе все заказанное.

– Ах, какие маленькие порции мороженого!.. – удивляется мама.

– Прикажете получить по счету сейчас?

– Что это значит? Разве мы собираемся убежать?

– Я про это ничего не говорю, а только иные посетители так и норовят улизнуть, не заплатив, – поясняет официант.

Я чувствую, что становлюсь пунцовым, как панна Зофья и ее мама, которая тут же достает кошелек и спрашивает:

– Сколько с нас следует?

– Три порции мороженого, – перечисляет официант, – сорок пять копеек.

– Такие маленькие порции по пятнадцати копеек?

– Ничего не могу поделать!.. Чашка кофе – семь с половиной копеек.

– На улице Новый Свят – пять копеек, – прерывает пани.

– Ничего не могу поделать!.. Пирожное – пять копеек.

– А в других местах и получше этого стоит три копейки.

– Всего пятьдесят семь с половиной копеек, – подсчитывает официант.

Тем временем на нас со всех сторон нацеливаются лорнеты; вокруг сыплются замечания:

– Вот деревня! – говорит один.

– Этот шут в картузе просто бесподобен! Настоящий форейтор.

– А гусынька недурна, только одета старомодно.

Слушая эти замечания, моя компания сидит как на иголках, я багровею, и даже у Франека делается испуганное лицо. Только стриженая Биби остается безучастной и за это время успевает завести знакомство с коричневым английским сеттером. Наконец мы трогаемся.

– Гусынька – прелесть! – бросают нам вдогонку расфранченные завсегдатаи кондитерской.

– Мама, уйдемте скорей из этого сада, – говорит со слезами на глазах панна Зофья.

– Ну, спасибо за ваш Саксонский сад! – выходит из себя мама. – Второй раз вы меня сюда не заманите. Я уж предпочитаю свой сад в К.