— Мы от Игоря… — говорю я.

— Мест нет, — равнодушно отвечает Эрик или Эдик…

Я шагаю обратно. Впоследствии подобные поражения ожидали меня в иностранном языке. Я спрашивал: «Сколько времени?» Мне отвечали не так просто, как я ожидал, — не «пять тридцать», или «шесть», или «семь часов». А, скажем, говорили: «пять минут после полудня». И я ничего не понимал, идиот.

— Все номера заняты, — докладываю своей злой, как овчарка, юной жене.

— Что же ты ему деньги не дал! — В отчаянье она готова расплакаться. Белые джинсы, розовая рубашка, фарфоровые глаза куклы — девочка мечты, весь отель смотрит на нее.

— Я не умею давать взятки, — говорю ледяным тоном.

— Ради любимой женщины следует научиться давать взятки, — говорит она еще более ледяным тоном. Но ссора не успевает разразиться. Ее лицо теплеет.

— Тосик! — Она уходит ко мне за спину и возвращается с пожилым мужиком в сером костюме-френче. За ним следует молодая женщина с ребенком.

— Эд! Это Тосик Алиев! Это мой новый муж! Я ушла от Виктора! — Покончив с мужьями, Елена лихо переходит к делу: — Тосик, ты все можешь, мы бездомные, не можем номер достать, все занято.

— Идите с женой к нам! — говорит Тосик. — Идите, идите, я сейчас договорюсь тут с ребятами. Тут всегда занято.

— Паспорта оставить? — спрашивает Елена.

— Паспорта потом отнесете.

Мы берем вещи и движемся за женщиной и девочкой. Нас никто не останавливает в дверях, хотя останавливают даже иностранцев.

Году в 99-м или в двухтысячном, кажется, в «Совершенно секретно» или в «Версии» я обнаруживаю фотографию: Лена, я, толстый армянский юноша, злая куцая девка, Тофик Алиев и его жена стоим в черноморской волне на фоне отеля «Жемчужина». Лена — толстая, на ней шапка, на боках складки жира. Я — мускулистый и черный — выгляжу среди них как солдат среди сибаритов. Я обведен кружком, и ко мне ведет стрела. А Тофик Алиев (не Тосик, как его ошибочно называла Елена), оказывается, был тогда один из первых российских больших мафиози. Чуть ли не крестный отец мафии того времени. Статья на добрых три или четыре полосы газеты вся посвящена ему. Говорит он в интервью и обо мне, вспоминает отдых в Сочи.

В 1974 году я знал, что он крупный «цеховик», как тогда говорили, деловой человек и криминал, но не подозревал, что такой крупный. Я рад за него. В то лето Елена успела меня отлично помучить, шпыняла меня всеми неуменьями, которые умел Виктор и вот не умею я. Тофик Алиев меня защищал и объяснял, что Эдик — молодой еще человек, — научится. Мне было ясно, что взятки давать я никогда не научусь, но Тофику я был благодарен. С ним в компании мне не надо было ничего устраивать, все устраивалось само: к столикам в ресторанах с ним вели немедленно, шашлыки жарили скоро, вино было лучшим, и бандиты-конкуренты нам не досаждали. Помимо этого он был, может быть, единственный, кто не воспринимал Елену, он был влюблен в свою молодую жену, и его девочка доставляла ему радость. Что мне доставляло радость в то последнее лето в России? Не Елена, так как мы быстро подхватили с ней какую-то легкую венерическую гадость, по всей вероятности на пляже, и лечились. «Жемчужина» тогда даже еще не была достроена, прямо лифтом можно было спуститься вниз и по пахнущему бетоном коридору выйти на пляж. Там едва успели снять с бетона доски, на то, чтобы уложить плитками коридор, не хватило времени. В «Жемчужине» половина населения были иностранцы — из соцстран по большей части, конечно. Но случались и группы настоящих туристов из капиталистических стран. Так, например, фотографию, попавшую позднее в газету «Версия», сделал француз, носатый любовник злой худой девки на той же фотографии. Сегодня той девке должно быть лет пятьдесят пять, так как пишу я эти строки за два дня до 22 июня, а 22-го Елене должен стукнуть 51 год, а девка эта была ее старше. Об иностранцах я тут упомянул недаром, так как мы считали с Еленой, что подхватили свою легкую болезнь от них, полежав на лежаке или посидев на пластиковом стуле под грибком. Удовольствие же мне доставляли на пляже «Жемчужины» бармены. Там делали просто сногсшибательный мартини. Поселившись позднее в капстранах на целых двадцать лет, я редко где пил такой мартини. Разве что на одном ирландском пикнике в Нью-Йорке. В Елену все были влюблены, нелегко было быть ее мужем. Меня старались, по кавказским традициям, споить, а жену трахнуть где-нибудь. Особенно тяжело было участвовать в нескольких поездках в горы, где шло дикое пьянство и обжорство на открытом воздухе, вокруг костров, с шашлыком. Но я справился: выпил канистру водки, но очнулся в постели в «Жемчужине» с женой.

Вода в Черном море была в то лето горячая. Француз, его худая стерва, я и Елена съездили на спортивном автомобиле француза в Гагры и хотели доехать до Сухуми, повеселиться там несколько дней и вернуться в «Жемчужину». По дороге, однако, они страшно ругались, безумная русская девка с облупившимся носом стала выдирать у француза руль, и чуть южнее Гагр мы резко развернулись и помчались обратно. Случилось это не доезжая местечка Гудауты. За 18 лет до 1992 года. Из будущего — нет, не пробилось ко мне ни одного сигнала. Не стану лгать. Ничего не почувствовал. Призраков свиней на скоростной дороге в Гаграх не видел, заросших полями пляжей не видел.

В Сочи нас ожидала открытка от матери Елены: она сообщала, что ОВИР прислал нам оповещение: нам разрешено выехать на ПМЖ из России до 30 сентября. Мы взяли билет на теплоход Сочи—Ялта и, пьяные, провожаемые пьяными, загрузились в теплоход. Из Ялты безумный шофер в кожаной куртке помчал нас на бешеной скорости и за бешеные деньги в Коктебель. Я хотел показать Елене то, что знал сам. И похвалиться Еленой перед Марьей Николаевной. Елена была мой военный трофей, мой захваченный город, только так я ее и рассматривал. Уже к концу следующего, 1975 года у меня отобьют мой захваченный город. Я об этом не догадывался. Но если бы и догадывался, что ж, удовольствие от захвата городов так велико, что надо их захватывать, даже если у тебя отберут их потом.

Когда я толчками входил в эту девку на теплоходе и море встряхивало нас в свою очередь, о! Правда, спустя годы в Париже у нас был еще один роман, но об этом я вам не скажу ничего. Несколько слов только: как-то в chambre de bonne на Rue d'Alsace я долго изнурял ее в две рядом расположенные дыры. И она горько плакала при этом.

Некоторые сцены моих отношений с Атлантическим океаном есть в моих книгах. Припоминаю, что вместе с белорусом Петькой (он выведен у меня в романе как Иван, бизнесмен-грузчик, водитель трака) и с ныне покойным Леней Колмогором лежали мы на песчаном, грязном берегу где-то в районе Кони-Айленда, потом играли в волейбол. А Леня слушал транзистор. Это он объявил, что умер Великий Кормчий Мао. Значит, это было в 1976 году.

Еще есть у меня рассказ «Эксцессы», где выезжаю к берегу Атлантики на нудистский пляж, после того как провел оргиастическую (назовем ее так) ночь с француженкой-еврейкой Элен. Я бы хотел сделать эту незаурядную тетку бессмертной и назвать здесь настоящую ее фамилию, да вот колеблюсь, не сидит ли она до сих пор еще в тюрьме на Rivers Island, куда ее кинули, если не ошибаюсь, в 1985 году, когда она въехала в Штаты с территории Канады на автомобиле. А впрочем, дьявол, прошло 16 лет, и, думаю, она отсидела все, что могла. Вот эту тетку зовут Элен Марс. Пусть о ней останется память в потомстве. Она занималась наркотиками, эта тетка, так же как и Магги. (К сведению тюремного начальства изолятора: я никогда не занимался наркотиками. Я с этими женщинами лишь находился в интимных отношениях. Когда-то.) Такая фамилия, как Марс, — роковая, конечно, фамилия. С фамилией Марс я вряд ли бы дожил до моих лет. С такой фамилией надо погибать в 25, так же, как, будучи Гаврило Принцип 18-ти лет от роду, просто невозможно было не убить эрцгерцога Фердинанда в 1914 году на день святого Вита.

Сегодня в камере, где я пишу, я обнаружил настольную лампу. (Я знаю, надо об Атлантике, я сейчас вернусь, но не могу не сказать о лампе.) Это гэбэшное трогательное сооружение. Оно зеленое и медное. Кнопка красная. От зеленого основания сантиметров в 20 в диаметре под углом в 35 градусов идет медная трубка сантиметров сорок в длину, и от нее вверх медный патрон, а в нем в белой чашке — лампа, а над нею — зеленая шляпка гриба сантиметров в 40. Под этим чудом, рождения оно, я думаю, 30-х годов, возможно, подписывали чистосердечные признания Блюхер и Тухачевский. В настольной лампе мне отказали дней десять назад. Однако вчера замначальника изолятора и прокурор по надзору за исполнением наказаний (так, кажется), оба в белых рубашках, посетили мою камеру. И я попросил — еще раз — лампу. И вот сегодня красавица ждала меня в камере 25.