— Первое мясо подавать, Владимир Вольфович?

— Да, да, все проголодались. Побольше нам первого мяса. — Вольфович устремился к столу, над которым растянули два зонта.

«Хватит ходить с красивыми девушками, пора ходить с верными товарищами под красным флагом» — так я сформулировал за пару лет до этого свою новую политику для надвигающихся 90-х годов. Флаг, правда, Архипов придумал им синий с белым.

В Париже своей жизнью жила Наташа Медведева. Она видела меня все реже… Меня трясло и лихорадило вместе с Россией, Югославией и со всем миром. Но я крепко спал по ночам и был счастлив.

Это река, которую я видел в жизни много дольше других рек. Я прожил на берегах Сены четырнадцать лет. Или без малого четырнадцать. Во всяком случае, первые одиннадцать был прочным парижанином. Забавно, но я более парижанин, чем житель какого-либо другого города! (В Москве, в два присеста, до эмиграции и после, я прожил все-таки меньше.) Я настоящий «parido» и любил мою «Paname», так на жаргоне называют истинные парижане («parido») свою столицу: «Paname», ориентируясь на скандал с Панамским каналом в начале века. Замешан был в этой коррупции века Фердинанд Лессепс, то есть парижане называют столицу «Скандал денежным знаком доллара петляет через Париж».

Сена. На острове Сен-Луи на набережной Анжу стоит отель «Пимодон» (он же отель «Лозен»), где в середине XIX века жил Шарль Бодлер (а еще Теофиль Готье) и находился клуб гашишинов. Нет, недаром я настойчиво упоминаю о доме Бодлера в нескольких своих книгах. Дело в том, что Шарль Бодлер для меня не только создатель новой городской эстетики (до него в искусстве господствовала дворянская: помещичье-сельскохозяйственная эстетика), по которой, как по Евангелию, мы живем и сегодня. Он еще и изобретатель современного мира, а это еще и городской мир. Он придумал нас всех. Он и Бальзак.

Потому загорать я ходил поближе к Бодлеру на остров Сен-Луи. Я брал с собой американский рюкзачок, клал в него подстилку, пару французских книжек, тетрадку, служившую мне дневничком и одновременно творческой лабораторией. Иногда бутерброды и вино. Маршрут у меня был один и тот же, так как все свои годы в Париже (за исключением шести месяцев в 1985 году) я прожил в третьем аррондисмане на правом берегу, а именно в Марэ. Там у меня были три адреса: 54, Rue des Archives, Rue des Ecouffes (забыл номер) и 86, Rue de Turenne. От всех трех жилищ до Сены было от пяти до семи минут. Оно и понятно: «аэ» по-старофранцузски значит «болото». В начале второго тысячелетия на месте правого берега против Нотр-Дам находилось обширное болото. Обычно я первый раз переходил Сену по мосту Луи-Филиппа, затем пересекал (всегда глядя на дом Бодлера) неширокий островок Сен-Луи и выходил к другому рукаву Сены, обтекающему островок с другой стороны. Там, чуть влево от небольшого моста, соединяющего остров Сен-Луи с островом Ситэ, я сходил на мощенную булыжниками низкую в этом месте набережную и устраивался там. На тех самых булыжниках, что служили материалом парижских баррикад. У меня было облюбованное местечко на этих вонючих камнях — у одного из ржавых причальных колец. Там я раскидывал свою подстилку, снимал полотняные солдатские штаны оливкового цвета. (Хабэ это я привез в количестве нескольких пар из Калифорнии, из армейского second-hand.) Штаны, ботинки и майку укладывал под голову и лежал, краснея кожей. Постепенно появлялись завсегдатаи этого пляжа на булыжниках. Мы все друг друга знали, здоровались, но особенно старались не сближаться. Прямо по курсу возвышался собор Нотр-Дам-де-Пари — вид сзади. Сзади он был похож на присевший на лапы космический корабль. Частично собор завешивала маскировочная сетка плюща. На этом месте Сена еще раз раздваивалась, и по рукаву ближнему к нам сиплые баржи с песком, углем и дровами шли в направлении площади Конкорд к мосту Александра III, к Трокадеро и Эйфелевой башне. По дальнему рукаву и дальше такие же баржи шли в обратном направлении, куда-то мимо Ботанического сада и Аустерлицкого вокзала. Сена немедленно покрывалась такими дикими пляжами с наступлением теплых дней. Особенно центральная часть, на островах, у Лувра, у сада Тюильри. Вся многочисленная шпана города высыпала на берега Вечной реки. В конце первого — начале второго тысячелетия Сена видела на своих водах суда норманнских воителей. Немцы эти совершали набеги на Париж. Но, конечно, их приплывало меньше, чем нас.

Я провел на Сене многие сотни зыбких, похожих на миражи счастливых дней. Кожу, раздраженную солнцем и городскими загрязнениями, щипало. Вино помогало сохранять себя в состоянии легкого отупения — «groggy», как говорят американцы. Парижские девочки лежали рядом topless, белые груди и соски вверх, а сверху с парапета и с моста на них пялились представители слаборазвитых народностей — кудлатые арабы. Но не слаборазвитых на самом деле, да простит меня Аллах, я говорю иронически, имея в виду, что в их культуре не принято, чтоб девушки лежали в центре города, выставив сиськи. Иногда появлялась моя жена Наташа, идущая куда-либо. Она могла присоединиться ко мне на час, но всякий раз раздраженно находила мое времяпровождение некомфортабельным. Часто, впрочем, заглядывал ко мне, отшельнику, или, как я себя называл по имени названия известного романа Луи Арагона, «Paysan de Paris», то есть крестьянину Парижа, художник Вильям Бруи. Он жил в те годы поблизости, ему досталась узкая щель, квартирка-камера на острове Святого Луи. Несколько раз здесь же, с видом на Нотр-Дам, в газовых выхлопах автомобилей, криках туристов, под взглядами арабов и topless girls, мы устраивали пикники. Я, Наташа, Вилли Бруи, Тьери Мариньяк и еще всякие люди, их в те годы было много. Так что местечко у Сены было моей штаб-квартирой! Погружаться в воды Сены никто не рисковал. За годы помню лишь несколько исключений. Когда становилось особенно жарко, я заходил несколько раз в воду по колено. Брусчатка как дорога умно спускалась по наклонной в воду. Если кто вдруг, изможденный борьбой с волнами, захочет выбраться — то будет иметь комфортабельное шоссе вверх, не надо будет в бессилии мыкаться, плавать у неприступной крутизны берегов.

Прожитые мною в Париже годы несомненно останутся самыми счастливыми в моей жизни. А с кожей моей до колен ничего не случилось в те несколько раз, когда я омывал их водами Сены. Должно быть, воды не такие уж и опасные.

Есть хорошая фотография, сделанная Лотреком парижской фотографии 80-х годов Жераром Гасто: я стою на крыше Нотр-Дам-де-Пари, и вдали вся до самой Эйфелевой башни лежит под мостами Сена. Есть еще фотография того же Жерара Гасто: я в советской солдатской шинели сижу в темноте, у северной оконечности острова Сен-Луи, вспышка вырвала меня из тьмы. В Париже, куда ни пойди — везде Сена. Я хотел в конце 80-х годов написать работу: «Влияние реки Сены на «Цветы зла» Шарля Бодлера», — но не сподобился, а жаль.

Она диктует городу погоду. На ней есть чайки. Все маршруты Парижа включают Сену. Я много работал в этом городе: написал десять романов, шесть книг рассказов, мне нужна была разрядка. Во второй половине дня, пообедав, выходил к реке, обычно к мосту Луи-Филиппа, и шел по правому берегу вдоль мостов все дальше и дальше. Заканчивался мой маршрут или же на площади Конкорд, или даже я доходил до моста Александра III, сворачивал влево, выходил на Елисейские поля и шел к Триумфальной арке. Возвращался я тоже на своих двоих. Большой маршрут до Триумфальной арки и обратно был более двенадцати километров. Зимой я обычно надевал красные высокие американские сапоги до колен, китайскую курточку-ватник без воротника цвета хаки, шарф. Ватник подпоясывал ремнем. Вот что у меня было на голове, запамятовал.

Идя быстрым шагом, я размышлял. От моста Луи-Филиппа я быстро выходил к Парижской мэрии, к Hotel de Ville. Здание мэрии, правда, было относительно новое — построено в 1871 году, взамен расстрелянного во время Парижской коммуны старого. Но приличные зализанные плиты мэрии, выходящей к реке, покрывали многострадальную землю Гревской площади — место казней и пыток. Хитрые современные администраторы убрали с карты Парижа Greve, оно называется сейчас Place de l'Hotel de Ville. Название Greve служит обозначением для забастовки и сегодня. Давно, в глубокую старину, еще до того, как стать местом казней, этот откос на берегу Сены служил местом, где собирались те, у кого не было работы, кто находился в ситуации en Greve. To есть, по сути дела, когда-то площадь называлась Площадью Безработных. Дальше Сена (от нее всегда несет: летом — сырым домашним теплом, зимой — пронизывающей сыростью и холодом) идет мимо магазинов «Самаритэн» к Понт-Неф и Мосту Искусства. По всей длине Сены насажены каштаны. Если это весна — то цветы их благоухают, а если осень — то на тротуаре лежат бесчисленные расколотые зеленые скорлупки или коричневые большущие камни плодов. Справа тянется однообразный, черно-серый, всего лишь о трех невысоких этажах, казарменный Лувр. Потом Лувр кончается и начинается ограда сада Тюильри. Напротив Тюильри на Сене стоят заякоренные обитаемые баржи. Там живут богатые. Можно увидеть летом обитателей барж в шезлонгах на своих палубах, между кадок с цветами с бокалами в руках. Вдоль Сены можно ходить вечно. 150 лет и больше, и не надоест. Где-то в моих дневниках, оставшихся в Париже (тысячи страниц), возможно, есть записи о прогулках этих длиною в четырнадцать лет.