Мы извлекли из той сети наутро шесть рыбин. Виктор отделил мясо от кости, вывалил рыбье мясо в чашку, добавил дикого лука, уксуса, соли, перца, и мы с удовольствием пожирали уже через полчаса удивительную эту свежатину. Из голов и костей мы позднее сварили уху. Мы учились у него ежедневно. Собиранию ягод, а их вокруг было немыслимое количество: костяника, малина, черная и красная смородина, брусника. В Алтае смешиваются воедино все климатические зоны, отсюда костяника и брусника, совсем таежные низовые кочковые ягоды соседствуют с ягодами, растущими высоко на кустах, — со смородиной и малиной. К концу сентября он, правда, заскучал. Было видно, что ему хочется в Барнаул. В город к девушке, которую он оставил. К той рассеянной жизни, которую он оставил. Он обещал вернуться. Он многому нас научил.

В самом конце сентября, 23 или 24, кажется, числа, я высадил его у дома, где он жил в Барнауле, в центре, недалеко от гостиницы «Алтай». Он уже был не тот аполитичный хиппи, которым мы его забирали отсюда в августе. Он разделял идеи национал-большевизма. Я обещал ему привезти партийный билет, когда вернусь в эти края. Пока же мне предстояло ехать в Красноярск, а потом в Москву, потом опять в Красноярск. Он вышел из машины с большим мешком, куда было свалено все его состояние. Больше я его не видел.

Виктора Золотарева убили в ночь с 17 на 18 ноября 2000 года. Избили и выбросили из окна. До 23:30 17 ноября он был жив, здоров и просидел целый день в квартире руководителя организации НБП в г. Барнауле Евгения Берсенева, журналиста. В 23:30 у него кончились сигареты, и он спустился вниз в магазин купить сигареты. Рано утром тело его обнаружила вышедшая гулять с собакой женщина. Тело лежало у пятиэтажки, находящейся в какой-нибудь полсотне или сотне метров от дома Берсенева. Виктора быстро похоронили. По этому делу проведено дознание, но таким образом, что Берсенев, к примеру, даже не был допрошен. Напомним, утром 17 ноября национал-большевики Соловей, Журкин и Гафаров захватили смотровую площадку собора святого Петра в городе Риге, о чем на всю страну сообщили российские телеканалы. Занимающаяся нами бригада оперативников ФСБ, должно быть, была дико зла в тот день и кусала себе локти. Ведь не так давно подполковник Михаил Кузнецов самолично снял в Питере с поезда Санкт-Петербург—Калининград целый отряд национал-большевиков, направлявшийся в Латвию. А другой отряд был взят в Латвии латвийцами в районе Даугавпилса. Как же дерьмово чувствовали себя сотрудники ФСБ в Барнауле 17 ноября! Со дня на день должен был появиться из Красноярска я и остановиться у Берсенева!

Что я и сделал, когда приехал. В Красноярске меня «провожал» на вокзале сотрудник в рыжей шапке. А когда я выезжал из Барнаула (от дома Берсенева!), на выезде машину, в которой я ехал, подвергли обыску с понятыми. Напрашивается вопрос: возможно, злые люди взяли тогда вечером Золотарева на допрос и допрашивали его до такого состояния, что пришлось выбросить труп в окно, чтобы скрыть следы?

…А Кокса все несет свои красивые воды в долине. На нее открывается отличный вид с перевала Громотуха. Перед самым райцентром Усть-Кокса. Что ей человеческие страсти!

Из окна моей спальни я мог, не вставая с постели, видеть высокие, выше нашего сада, пароходы. Я чувствовал себя как Том Сойер или Гекльберри Финн на Миссисипи. Пароходы гудели, взбираясь мимо острова Эллиса, где уже не содержат в карантине эмигрантов, но остались здания таможни и больницы. Как их сегодня используют, — я не знал. На 6, Sutton Square было ощущение, что живешь на реке. Бесшумные громады кораблей подкрадывались во влажном воздухе и вдруг издавали сильный гудок. Наша самая элитарная улочка в Нью-Йорке на самом деле была тупиком, выходящим на Хадсон-ривер. Задницы дюжины домов «браунстоунов», столпившись буквой «П», образовывали сад. Сад висел над хайвеем, его самая длинная сторона была обращена к Хадсон-ривер. Вот туда я и смотрел из окна. Темная река плескалась за парапетом. Я работал весь 1979-й и до конца мая 1980 года домоуправляющим (хаузкипером) у американского миллионера Питера Спрега. Моя спальня находилась на третьем этаже. Оба окна ее, увитые плющом, выходили в сад и на реку. В саду росло огромное дерево, а на нем висели качели. Иногда на качелях качались дети и юные богатые девушки. Еще одно дерево — магнолиевое — останавливало внимание: оно было крупным, цвело весной белыми цветами величиной с чайные чашки. Магнолиевое дерево росло на краю задней террасы дома, принадлежащего красивой еврейке Иди Душкин, матери троих детей. Откуда у Иди деньги, я так и не понял. Кажется, ее папа был преждевременный Ростропович — дирижер Душкин. Дети Иди были от брака с португальцем, но в то время она жила одна. У семьи были четыре сенбернара, каждый размером с теленка. И повар китаец. Впоследствии Иди продала дом и перебралась в Сан-Франциско, где умер от рака ее старший сын — красивый мальчик. Все наши соседи по саду были исключительными личностями. Один дом принадлежал некогда греческому миллионеру Онассису, правда, во время моего проживания в этом райском уголке адского Нью-Йорка дом стоял пустой. Иногда в саду у парапета реки сидел, рисуя на планшете, человек с китайской внешностью — знаменитый архитектор Пюи, ему принадлежал один из «браунстоунов», это он возвел стеклянную пирамиду во дворе Лувра. Самый крупный, пузатый дом нашего блока принадлежал мистеру Хайнцу — королю кетчупов. Крупный красный дядька, владелец империи Хайнц, любил устраивать в нашем саду «парти». Другим любителем тусовок был Курт Вальдхайм — Генеральный секретарь ООН. ООН снимала целых два дома нашего блока для резиденции Генерального секретаря. Там я чувствовал себя живущим прямо внутри рубрики светской хроники мира.

Между тем сам я находился на иерархической лестнице жизни чуть выше слуги. В моем подчинении была, правда, одна женщина-слуга — черная Ольга, наша горничная. Повара у нас на 6, Sutton Square не было, семья Питера и он сам постоянно жили в имении в Массачусетсе, в городке Спрингфилд. Так что ланчи, когда мой босс находился в Нью-Йорке, готовил я. Об этих счастливых днях на берегу Хадсон-ривер я написал книгу «История его слуги». Впрочем, не такими уж они были счастливыми, эти дни. Когда Питер долго проживал в Нью-Йорке, я вставал в шесть, ложился в полночь, и к вечеру у меня болели ноги; профессиональная проблема всех слуг — ноги, вся нагрузка на них. Если же приезжала семья Спрегов — четверо детей, властная жена Тьяша, гости, — я падал с ног к полуночи. Речка Хадсон доставляла мне наивысшее удовольствие, когда я жил в доме без хозяев, один. Меня пробуждали по утрам гудки пароходов или птицы. Красивой и нереальной была река в туман. Тогда пароходы ревели чаще, им же надо было предупреждать о том, что они несут свои тучные тела по фарватеру. Птицы по осени садились на заросли плюща особенно часто, ведь созревали ягоды, потому они их склевывали. Я просыпался и высовывался в окно. Смотрел на серо-бурые, всклокоченные, чудовищные воды реки. Иной раз меня будил скрип качелей. Внизу задумчиво покачивалась на доске девичья фигурка в свитере, белая гривка рассыпалась по плечам.

Река впадала в Атлантику. Там где-то она рассеивала свои струи. Среди других струй других рек. И все это называлось Вечность. Здесь, на Великой реке, у впадения в океан, преобладали они — река и океан, чего не чувствовалось бы, живи я всего лишь за квартал от берега, в гуще каменных жилищ Манхэттена. Там был иной мир.

То были смутные, счастливые годы, когда я жил сразу со многими самками. Чаще других ко мне приходила Мерилин Мазюр, красивая Саломея, цветок Иудеи — юная лошадь, девчонка-фотограф, училась она в «School of Visual Arts» на 14-й улице. Я многократно совокуплялся также с Еленой по кличке «Тугрик», высокая эта девица с монгольско-китайским лицом мне очень нравилась, я любил с ней совокупляться, к тому же у нее был веселый и легкий нрав, она выпивала, а это важно, когда есть собутыльник иного пола, чем ты. Еще на велосипеде приезжала высокая Мария, голландка, у которой была самая округлая и нежная жопа в мире. Всех девиц, просыпавшихся тогда со мной в спальне над Хадсон-ривер, попытаться вспомнить, конечно, можно, но будет нелегко, поскольку их множество. Была и маленькая, с личиком юного поросенка толстенькая русская Лена — пианистка, как-то она пыталась вскрыть себе вены в моей чудесной, с небесным светом, льющимся с потолка, ванной. У нее тоже была хорошая, чересчур крупная для нее попа, что возбуждало меня, помню. Тогда стала со мною вдруг сближаться, к моему несказанному удивлению, моя бывшая жена. Я однажды обнаружил вдруг ее под собой, в ситуации, когда осталось только вставить в нее член. Что я и сделал, к моему удовольствию. Это случилось в 1979 году, так что через три года после разрыва я стал любовником своей жены. Она успела к тому времени выйти замуж за итальянского графа. Впоследствии Елена совсем переселилась в дом на Sutton Square и тайно жила у меня. Дело в том, что у нее просто не было денег и ей негде было жить. Загнанную ко мне в особняк в безвыходной ситуации, я стал с удовольствием эксплуатировать ее для своих низменных целей. К тому времени она нахваталась отовсюду похабных манер нью-йоркского полусвета. Она нюхала кокаин, если давали, употребляла любую наркотическую дурь, полагаю, ей совсем не хотелось видеть мир таким, каким он представал ей в его первозданном, пресном виде. Когда мы с ней приближались к оргазму, она судорожно выхватывала из-под подушки или со столика «папперс», разламывала его, вдыхала и давала вдыхать мне. Ей поставлял «папперсы» аптекарь с 57-й улицы. Это обшитая в трикотаж крошечная ампула с чем-то вроде эфира. Его употребляют сердечники в моменты приступов для стимуляции сердечной деятельности. Когда его вдыхаешь, то наслаждение становится бешеным. Так что она не потратила время зря, моя «экс», научилась манерам. С собой она таскала повсюду польскую девку, вот не помню, как звали девку, она была как «папперс». Только зимой с 1979-го на 1980-й Елена наконец улетела к графу, основательно подсадив меня на себя, я привык к ней, как к наркотику. И хотя в этот раз это уже была не любовь — обожание Прекрасной Дамы, но болезненная тяга к развращенной шлюхе, это не меняло сути: я подсел на нее, и в том, что 22 мая 1980 года я приземлился в Париже, была большая доля этой плотской зависимости от нее. Я признаюсь в этом сейчас. Обычно я плоско утверждал, что переехал в Париж вслед за моей эмигрировавшей из Америки во Францию книгой. Судьба книги играла большую роль в переезде. Я только об этом и думал, когда прилетел: «Как соблазнить Жан-Жака Повера издать «Эдичку»? Как сделать это?» Однако, как видите, «экс» и ее новые и старые уменья девки-стервы тянули меня в Париж, как кобель бежит по следу суки, рванул я туда.