Впрочем, откуда я это все мог знать, когда я стоял с ней у фонтана дю Треви в Риме и из окислившихся его трубок вырывалась с шумом вода? Я любил ее, я гладил ее ручку в кармане. Я думал, что все совсем неплохо, что мы в Риме, ну и что, что мы бедные! Погуляем, вернемся в наше жилище за вокзалом, я сделаю картошку и салат. Вечером мы ляжем рано и будем любить друг друга. У нас для этого есть все, ничего не нужно покупать.

Об этом фонтане подробно и с деталями я рассказал в моем первом романе, но хотелось бы пройтись по этой сцене опять, фотоувеличивая детали. Войдя под арку на Вашингтон-сквер, если идешь из up-town, уже видишь эту бетонную чашечку цветка. В уничтожающую летнюю жару в чашечке цветка уже сидело бесчисленное количество жоп, в основном черные, ибо они — самые непосредственные. У них самое короткое расстояние между осознанием: жарко, ой как жарко, и действием: переступанием через бордюр фонтана и — в воду задницей! Белые отягощены приличиями. Так как я в тот период все приличия позабыл, то я лежал там отчаянной уличной собакой, и мне было хорошо. Меня снизу холодила вода, сверху лоб оглаживало тяжелым утюгом солнце. Свободная собака в свободной стране. Никого не кусаю.

Лежа, можно было подсматривать за девками. Впрочем, они ничего не скрывали. Черные телеса обильно выпирали из юбок и джинсов, куски сиськи вываливались в проем майки. Из черной подмышки кисловато несло знойной плотью. Белые пятки черных девиц удивляли так же, как нечеловеческие непомерные ягодицы. Самыми занимательными были гиппопотамы в шортах. На трепетных ногах-бревнах они входили в бассейн фонтана, подрагивая, устраивались на бордюре задом, опустив ноги в воду, начинали болтать ногами, как девочки. При этом сиськи поколыхивались тестом. Разговорившись с ними, я всякий раз убеждался, что они неплохие тетки, добрые и отзывчивые. Что касается white trash, среди обитателей чашечки фонтана были и белые девки, то эти как раз были злобные стервы или стравившиеся наркотиками до юродства святые. Они были настолько святы, что могли проявить свою благосклонность в соседнем подвале. Я же говорю, мозги у них были сожжены химией. Уж какой, не знаю, параноидным ЛСД, возможно, или разгоняющим вселенную мескалином, ведь шел только 1976 год. Пиком же хиппи-движения можно считать 1968 или 1969 годы, а после этого долго еще шли круги по воде. Вот в одном из этих кругов по воде я и лежал там, на Вашингтон-сквер, но уже в другой эпохе. 70-е годы вошли в историю под именем «я-эпохи», то есть крайнего развития индивидуализма. Я убежден, что написал две самые значительные книги я-эпохи: «Это я, Эдичка» и «Дневник неудачника». Там, в фонтане, созрели эти книги. Я написал их по-русски, потому что ни на каком другом языке они не были бы написаны. Почему так? Причина тому такого же порядка, что и парадокс: Бродский — лучший поэт Америки. А русский эмигрант Лимонов — автор лучших книг западной контркультуры. Дело в том, что западное поколение наших с Бродским сверстников отказалось от литературного выражения себя. Основные таланты и силы ушли в музыку, в песню. Куда более традиционная русская культура воспитала Бродского и меня. И мы пришли к ним, и сделали то, чего «их чуваки» (выражение Бродского) не сделали. Бесполезно искать талантливые западные книги 70-х годов. Их нет. Мне можно верить. Я двадцать лет искал их сам. Таким образом, поэт-академик дал миру академическую литературную интерпретацию своей эпохи, а я дал свою — вид из фонтана на Вашингон-сквер. Вид ниже пояса: ягодицы, задницы, пот, черные подмышки, и все такое.

Вы помните, да? Вечно лежит там в фонтане Эдичка; тащит прочь из фонтана своего боксера, перекусывающего струю воды, блондинка, облепленная бельем. Мне удалось навязать миру то жаркое лето в Нью-Йорке. Оно будет всегда.

Знаменитый фонтан равноудален от всех входов в сад, он помещается ниже всего, облегающего его амфитеатром, сада, на одном уровне со зданием Сената. Знаменитые железные стулья салатного цвета не принято ставить вплотную к фонтану, они рядами и цепочками расставлены вдоль клумб. Стулья сварены из труб и ломтей железа, по тому же принципу, что и тюремные шконки в Лефортово. Только в Люксембургском саду на стульях сидят хорошенькие студентки, бездельники, безработные, а в Лефортово лежат государственные преступники.

Когда-то за стул в Люксембурском саду следовало платить, но когда я появился в Париже в 1980 году, это удовольствие было уже бесплатным. Едва начинает пригревать первое весеннее солнце, стулья тотчас отягощаются телами. Студенты зубрят здесь свои уроки, задрав ноги на соседний стул, наглые garijons клеят filles, потоки ищущих нового и неизведанного фланируют вдоль. Париж теплый город, и за 14 лет жизни в нем я помню только одну зиму со снежным покровом и минусовой температурой. Однако погода здесь серая: дожди довольно часты, и солнце всякий раз праздник. А когда праздник — надо выбежать и подставить себя под солнце. На газонах лежать нельзя, но вот на стульях и каменных скамьях (таковых немного) ты можешь изгаляться как хочешь. Я видел даже topless girls. Когда устанавливается погода, то сад заполняется и детьми. (Вообще сад открыт и зимой, заходи и сиди или броди. Но он всегда закрывается на ночь в зависимости от продолжительности дня.) Дети в саду в основном скапливаются в двух местах: у карликовых лошадок-пони, где их катает верхом и в тарантасах некая кривоносая и криворотая семья или преступная организация. Родители обычно идут рядом и поддерживают свое чадо или фотографируют его. Но основная масса детей суетится у фонтана. Там стоит седоусый типчик в капитанской фуражке, клубном пиджаке с якорями, в белых брюках и туфлях. Рядом с ним — тележка. Можно взять напрокат деревянный корабль с парусами и попускать его в бассейне фонтана. Когда корабль вдруг застывает, ну, скажем, он попал в штиль, в безветренную зону или столкнулся с другим кораблем — и не достать, не сдвинуть, любезный капитан выдает бамбуковый шест с крючком. Вы можете спасти свой корабль, зацепив его шестом. Дети всех возрастов отираются у бассейна. С центровой колонны плещет вниз монотонная вода. Второй аттракцион бассейна: в нем водятся большие жирные карпы и красные большие рыбы. Там их очень много, однажды осенью я видел, как их вылавливали сачками из обмелевшего бассейна садовые рабочие в резиновых сапогах. Это были жирные многокилограммовые гиганты. В первые годы жизни в Париже я был всегда голоден и, помню, стоял, облизывался, глядя в воду, где они пускали большие пузыри из жабр, эти мастодонты. Одно время я носился с идеей приобрести сачок и выловить как-нибудь в дождливый день хотя бы одного карпа.

Совсем близко — невысокий Сенат. Его задние двери, ну, метрах в ста, не более. В стеклянных будках по его краям стоят полицейские с аксельбантами. Охрана у них, по правде говоря, паршивая, по крайней мере в те годы была слабенькая. Пара чечен с гранатометами, зайдя от фонтана, могла бы нанести серьезный ущерб Французской Республике. Со стороны Рю дэ Вожирар, с фасада Сената охрана помногочисленнее, но четверо чечен натворили бы бед.

Я проторчал в Люксембургском саду большое количество часов. Может быть, несколько тысяч часов. Я загорал в нем, я правил на его салатных стульях гранки моих книг на разных языках, я хулигански творил там черт-те что с девушками, я сидел там пьяным, я ходил через сад расстроенным. Я до такой степени въелся в деревья, в стулья, в статуи и в бассейн, что, если вы попадете туда, попытайтесь найти в бассейне мое отражение, я уверен, оно там есть.

Я упомянул статуи, потому что там целая галерея статуй. Они расположены на высоком, на уровне улиц, амфитеатре сада вдоль балюстрады, ниже которой — уровень фонтана, Люксембургского дворца и променада. Статуи французских королев и королей, ничего особенного, парковый камень, ширпотреб XIX века, но поневоле млеешь, читая на цоколе: Бланш Кастильская какая-нибудь, XI век. Статуи помещены на фоне вечно шумящих деревьев. Если пойти за статуи влево, там есть небольшой ботанический сад. По соседству с подвязанными яблоками, за оградой на газоне стоит бюст Шарля Бодлера. Там свежо, я любил там сидеть рядом с Бодлером и размышлять.