На Енисейском тракте меня посвятили в сибиряка, Кругов приказал остановить машину. Вышли в синий клей. Открыли багажник. Достали водку и замерзший в бетонную массу хлеб. Когда наливали в стаканчики — водка текла как клей. На капоте у нас был импровизированный стол.

— Ну, Эдуард Вениаминович, посвящаем тебя в сибиряки.

Я храбро влил в себя мороженый клей. Обожгло. Внезапно загудели, проходя мимо, автомобили дальнобойщиков. Заулыбались из кабин водители. Махали руками.

— Это они тебя приветствуют, Вениаминыч! Церемония в народе известная.

Уже посвященным сибиряком, я сел в теплую машину, и мы рванули в Лесосибирск. Там в Енисей впадает рядом Ангара, а по ней сплавляют основной лес. В Лесосибирске лес складируют, режут, сортируют и транспортируют к устью, на порог Северного Ледовитого. Оттуда лес везут за границу. Лес успешно конкурирует с газом, и нефтью, и алмазами как предмет русского экспорта. Лесосибирск на самом деле — как расширенный склад лесоматериалов. Мне все это показали: Ангару, склады, лес. Меня привезли на выставку местных художников, хотя такого, как я, следовало прямиком мчать в казарму или на стрельбище. Я ходил по выставке часа два, и она мне порядком поднадоела. У меня придирчивый парадоксальный вкус; что мне можно было показать такого, если я облазил все музеи и галереи Вены и Рима и галереи Парижа и нью-йоркского Сохо! Однако я не стал снобом и долго и честно разглядывал картины художников Лесосибирска.

В конце дня Кругов повез меня в сауну. Находилась она на строго охраняемой территории. Нас, во всяком случае, раза три останавливали и ориентировали. Там я понял в конце концов, что приехали мы на военно-омоно-милицейскую базу. Позднее я еще понял (уже на следующий день и по подсказкам Крутова), что голые люди, с которыми я парился, — отцы города. Кто простой отец, кто крестный, этого мне уж не дано было узнать. Идентифицировал я для себя только начальника местных милиционеров, высокого мужика в чине подполковника, впрочем, там он был голый и в простыне. Фамилия его была, если я не путаю, Петров.

Принимали московского гостя, патриота, журналиста газеты «Советская Россия», достойно. Стол был завален различной сибирской рыбой, и красной, и янтарно-желтой, и розовой, разной степени соления и копчения. Было приготовлено мясо. Но гвоздем программы была мороженая печень сохатого. Время от времени милицейский сержант в расстегнутом на голом брюхе кителе (рукава засучены) отворял дверь в мороз, и извлекал из снега мешок, и резал ломтями на столе ноздреватую печень. Мы ели ее сырой, посыпая крупной солью. Тот же сержант, лысый, приземистый и сильный, как боров, разливал водку. Признаюсь, мне льстило, что мент нам прислуживает. Я уехал из России, в которой, по моему положению в обществе, я ментов опасался. А тут приехал, и все перевернулось, мент прислуживает.

От стола мы ходили в сауну. Там был целый набор пахучих веников. Среди нас был молодой красавчик брюнет, как оказалось, чечен, он был каким-то особенным умельцем в области хлестания и топтания человека в парилке. Я читал Шишкова «Угрюм-реку» и охотно отозвался на предложение попарить меня. Чечен оказался мастером своего дела и с шутками и смехом удивительно истязал меня так, что я совсем отрезвел. Из рук чечена можно было выходить и прыгать или спускаться в бассейн с холодной водой. Кстати говоря, Сергей этот был первым живым чеченом, которого мне привелось увидеть в жизни. На том Западе, где я жил, то есть во Франции и в Штатах, сауны не приняты к пользованию населением, это вам не Финляндия, не Скандинавия. В США в Калифорнии я побывал в джакузи. Эпизод в джакузи есть в моем романе «Укрощение тигра в Париже», джакузи — это здоровенная полуванна, полубассейн, откуда со дна бьет струя горячей воды, часто с какими-нибудь серными примесями. Что касается Франции, то в этой стране исторически и экономически жизнь сложилась так, что искусство мытья тела и вообще гигиены там значительно ниже, чем в северных странах. Приехав в 1980 году в Париж, я нашел парижскую сантехнику отсталой. Достаточно сказать, что многие старые дома в центре города по-прежнему не имели отдельных туалетов в квартирах. Туалеты — с двумя металлическими «башмаками» для ног, с бачком под потолком — существовали по одному на каждом марше лестницы. В моей первой «студио» на Рю Архивов туалет был снабжен электрическим моторчиком, который перегонял дерьмо через латунную трубку в широкую трубу канализации, последняя находилась во дворе, вне дома, пристроена к стене. Вода в домах согревалась при помощи электричества, в белых баках, устроенных под потолком в ванной или на кухне. Обогрев воды стоит больших денег. Потому французы мылись и моются реже других народов. У итальянцев та же история. Лишь два народа имеют воду в избытке: это русские и американцы. Открыл кран, и пошла…

Шел 1968 год. Мы жили с Анной Рубинштейн на Казарменном переулке в комнате в деревянном доме. Хозяйку квартиры звали Людмила. У нее был пьяница-муж по кличке «Ерш» — рабочий в продовольственном магазине, бывший директор техникума, сын Алик, дочь Алла и младшая дочь Лена. В 25 лет мне уже нравились малолетки, потому, помню, у меня дрожали руки, когда я обмерял девочку Лену: мать просила, чтоб я сшил ей блузку. У меня в комнате была швейная машинка помимо пишущей, я зарабатывал время от времени деньги тем, что шил брюки. Этой Лене должно быть 48 лет сейчас, вряд ли ее касается даже муж, но тогда это была прелестная девочка, черные глаза, соски торчали под майкой, вертлявая попа… Анны, жены моей, при обмере не было. Сцену обмера я увековечил в «Дневнике неудачника».

Жили мы очень бедно. Помню, что ходил в подвальную столовую на Садовом кольце и углу ул. Кирова, покупал чай, ел бесплатный черный хлеб с горчицей и, когда никто не смотрел, доедал с тарелок еду, оставленную посетителями. Главным было искусство. Написание удивительных стихотворений. Я старался, чтоб они были удивительными, устраннял (делал их странными) свои стихи по методу Шкловского и «опоязовцев».

Дом был из бревен. Сейчас эти дома снесли, а тогда они стояли, несколько, за Казарменным (параллельно Садовому). В квартире Людмилы было три комнаты. В одной, большой, помещались мать и дети, еще в одной, дальней, — Ерш, мы в самой мелкой, окно ее выходило во двор. Глядя из окна, можно было подумать, что идет XVI век, в окне были видны срубы сараев, сугробы, старые крыши. С гигиеной было хреновато, все, конечно, умывались утром на кухне, туалет был, хотя и холодный, но это все, ванной не было. В доме водились земляные блохи, ноги у нас были до колен раскусаны. Мыться мы ходили в общественные бани на улице Маши Порываевой. Теперь в том месте находятся бетонные дебри, и я даже не пытался пройти в глубину их, настолько удручающе этот новый ландшафт выглядит. В 1968 году на «Маши Порываевой» были старые, человечные бани, где, зайдя в вестибюль, можно было купить билет или в общий зал, или в «кабинку». В «кабинку» стоило дороже. Там был предбанник, с довольно широкими лавками, и душевая. Цены в этой бане я уже не помню. Старичок, разводивший клиентов по кабинам, никак не придирался и не заставлял клиентов себя идентифицировать, потому мы с Анной ходили в одну кабинку, как муж и жена. Несмотря на то, что мы выглядели как мать и сын. Не говоря уже о том, что брак наш никогда зарегистрирован государством не был. Но старичок был добрый и безразличный. На старом пиджаке у него были многочисленные «колодки» орденов и медалей, в несколько рядов. Курил он некое дикое зелье и был постоянно окутан дымом.

Раз в неделю мы входили в Машипорываевские бани, в «кабинку». Снимали пальто, у Анны было темно-вишневого цвета пальто, с меховым воротником, на ватине, еще она носила мохеровый капор такой. Я снимал свое тяжелое черное «ратиновое» — сшитое в Харькове, портным-армянином, — вешал на крюки, раскладывали на лавках банные простыни, снимали остальную одежду и шли в душ, я — первый, налаживал воду, регулировал ее. За мной входила Анна, прикрываясь руками, одна на причинном месте, там, где у скульптур — фиговый лист, другая — прикрывала всей длиной груди. Мы уже жили с ней четыре года, и «рубенсовская женщина», по-видимому, мне сексуально наскучила. Я это чувствовал, но умом не понимал. Ее неуклонно разбухающая плоть уже раздражала меня, потому наши отношения скорее напоминали товарищеские. Дружеские. Мы терли друг другу спины и лишь иногда в припадке чувственности совокуплялись в «кабинке» на «Маши Порываевой». Чаще это случалось, когда я был с похмелья, и происходило на Казарменном. На Анне было слишком много душной плоти; невероятный зад придавал ей определенную приземистость богини Деметры. Мне было 25 лет, ей 31 год, недаром я косил взглядом на пятнадцатилетнюю Лену, когда, заспанная, она натыкалась в кухне на стулья, в той была грация юной гипсовой копилки. Пионерка Лена гладила свой галстук, повязывала, в кухне пахло галстуком, и, вильнув попой, ускользала в дверь. Я возвращался в комнату и садился писать стихи. Я истязал себя стихами, наказывал себя стихами, писал километрами, порой по десять часов в день! Только небольшая часть этого изобильного стихотворного фарша впоследствии была втиснута в книжку стихов «Русское», изданную издательством «Ардис» в Массачусетсе в 1979 году. В 1974 году все или почти все записи эти, в том числе сделанные на Казарменном переулке недалеко от бань на улице Маши Порываевой (метров сто), были вывезены из России. Уезжая в 1980 году из Америки, я передал их в архив слависта Джона Боулта[15] из Техасского университета в г. Остин. Впоследствии Джон Боулт передал эти километры рукописей со сквозной нумерацией (я помню, что была там и страница 1235 уж точно) еще в какой-то университет. Так что они где-то есть, эти километры. Когда неприязнь ко мне как к председателю Национал-большевистской партии рассеется, эту тысячу с хвостом страниц начнут изучать. Тем более что там все вперемежку записано: стихи соседствуют с дневником и записью событий. Есть там в крупицах записей и история моих последних годов жизни с Анной, и начинающийся роман с Еленой виден в развитии.