Рыцари сидели, поглядывая друг на друга. На лицах у них было написано отчаяние. Какие шансы у Франции против такого количества врагов? Многие ее лучшие воины все еще в Лангедоке сражаются с упрямыми еретиками.

Туанетта перегнулась через стол.

– Если начнется война, мой господин, – прошептала она, – ты тоже должен будешь отправиться на нее?

– Да, – ответил Пьетро и попытался заглянуть ей в глаза. Да-да, думал он, я должен буду отправиться. Может случиться, что я даже буду убит и ты станешь свободной. И хотя он ненавидел сражения и убийство, он вдруг обрадовался этой войне.

Это будет славная война, на которой будут решаться судьбы великих держав. В этой войне будут сражаться достойные рыцари, уважающие правила войны. Пленных можно будет выкупать. За ранеными будут ухаживать. Погибшие будут достойно погребены. Не то что в Лангедоке, где идет разграбление прекрасной и беззащитной страны с такой жестокостью, от которой тошнит и которая не знает жалости…

Однако на лице Антуанетты он не увидел радости. В ее карих глазах была тревога. Она выглядела так же, как любая другая жена, узнавшая, что ее мужу угрожает опасность.

“Благодарю тебя, сын Девы Марии! – возликовал Пьетро. – Если угроза войны заставляет ее смотреть на меня так, то я прошу – пусть грянет война!”

– Нам надо поговорить об этом, – шепнула Антуанетта. – Позднее.

– Хорошо, – отозвался Пьетро.

– Теперь в любой день, – вздохнул Готье, – может прискакать королевский посланец с вызовом. Вы знаете, господа, как я люблю сражаться. Но сейчас, я Должен признаться, я чувствую странное нежелание ехать…

– Совсем не странное, сир Готье, – заметил граф Джефри. – Я тоже должен оставить молодую жену, которая бесконечно дорога мне, хотя я часто думаю, что жениться в моем возрасте на столь молодой женщине было большой глупостью…

Сидевший рядом с Пьетро молодой рыцарь, сир Гарнье, вдруг прикрыл лицо рукой, чтобы скрыть смех.

Пьетро посмотрел на него. Много или мало он знает? Более всего Пьетро не хотел явного скандала. Надо будет расспросить Гарнье. Однако как подступиться к такому разговору? Дьявольски трудно расспрашивать о таких делах, не обнаруживая собственной вины. Но коль такая сплетня бродит, лучше, если он будет знать об этом.

Граф Джефри встал и предложил прощальный тост за сира Пьетро. Это была еще одна проблема. Поскольку Пьетро стал владельцем Пти Мур, все окрестные рыцари были уверены, что он посвящен в рыцари. Чтобы поддерживать это заблуждение, ему пришлось заказать для себя герб. Ярко-синий на красном фоне с прекрасно выполненной загадочной надписью по-сарацински. Надпись гласила: “Аль Саффа”. Он никогда не переводил ее никому, предпочитая сохранять таинственность. “Аль Саффа” – “Проливающий кровь”.

Таким он станет, если Господь вознаградит его и позволит вернуться на Сицилию. Кровь Синискола. Только ради этого он учился искусству сражаться.

Пьетро проводил своих гостей до стойл, где их ждали лошади. Когда молодой Гарнье приготовился сесть в седло, Пьетро задержал его.

– Я хотел кое о чем спросить вас, – прошептал он.

– Конечно, сир Пьетро, – улыбнулся Гарнье. – Я к вашим услугам.

Это был очень приятный рыцарь, к тому же очень красивый, как заметил Пьетро.

Не придумав никакого другого подхода, Пьетро задал вопрос в лоб:

– Почему вы улыбнулись, когда граф говорил о госпоже Иветте?

– Ах это, – рассмеялся Гарнье. – Этот скандал всем известен. Не проходит ни одной ночи, чтобы, когда этот благородный, но пожилой воин отправляется спать, щедрая Иветта не убегала из замка на свидание с рыцарем…

– А вам, – спросил Пьетро, заставляя свой голос не дрожать, – известно имя этого рыцаря?

– Рыцаря? – воскликнул Гарнье. – Святой Боже! Я мог бы назвать вам хоть пять, если бы хотел…

– И вы, сир Гарнье, – улыбка Пьетро была совершенно спокойна, – без сомнения, в их числе?

– Нет, теперь нет. Признаюсь, что был – еще три недели назад. Но во мне есть некоторая привередливость. Я никогда не имею дел с женщинами из веселых домов из страха перед наследством, которое мог оставить мне мой предшественник. Зачем же я буду рисковать, даже если дама носит высокую фамилию? Когда я в случайном разговоре с двумя друзьями выяснил, что делю ее благосклонность с ними – и другими, – я самым нежным образом распростился с ней…

– Благодарю вас, сир Гарнье, – прошептал Пьетро.

– Не стоит благодарности. А вот вам действительно повезло с женой. Она ангел, к которому не может быть никаких упреков.

Глядя вслед ему, Пьетро почувствовал, что его подташнивает. Он получил удар по самому уязвимому месту – гордости. Он романтизировал даже свои низменные отношения с Иветтой, привносил в них поэзию – сочинял для нее песни, которые часто пел ей во время их свиданий.

Их свиданий. Его и еще скольких других? Его тошнило от отвращения и стыда. И от… ревности. То, что было между ним и Иветтой, отвратительно, и он ненавидел эти отношения. Но теперь, когда он должен оборвать их, он не хотел этого. Слишком много воспоминаний. Вряд ли хороших, если поразмыслить об этом. Они были такими… телесными. Тело, прильнувшее жаркой летней ночью к другому телу, потному оттого, что больше походило на сражение, чем на любовь, усталое от полной опустошенности – если не считать того, что опустошенность Иветты никогда не бывала окончательной, – и он знал с подступающим страхом, что через минуту-другую эти дьявольские руки…

– О Боже, сын Святой Марии, – взмолился он.

Он никогда больше не пойдет к ней. И в сегодняшнюю ночь, и во все последующие.

У него с ней на сегодняшний вечер назначено свидание. Ничего, пусть подождет.

Однако долго ли она будет ждать, прежде чем вызовет другого?

Ладно, он поедет. Но только для того, чтобы бросить ей в лицо горькие обвинения. В ее прелестное лицо. Такое прелестное лицо.

Дурак, почти плакал он. Дурак, дурак, дурак!

В состоянии этого душевного смятения он совершенно забыл, что Антуанетта выразила желание поговорить с ним. Он прошел в свою комнату, переоделся и выехал из замка до того, как стемнело.

Он прилег на траву у опушки леса. Ждать ему пришлось долго. Он лежал, яростно жуя травинку и глядя, как постепенно темнеет небо.

На краю вселенной засветилась бледная звезда. Синева неба стала пурпурной, потом черной. Зажглось множество звезд и тонкий яркий полумесяц.

Он услышал топот ее коня. Без сомнения, после сегодняшнего инсценированного турнира граф Харвент рано лег спать. Пьетро встал.

Она подъехала туда, где он стоял, и соскочила с коня. Он подхватил ее на руки. Потом отпустил и шагнул назад.

– Дорогой, – прошептала она, – дорогой, дорогой…

– Ты… ты уличная женщина! – выпалил он ей в лицо. Он хотел употребить более короткое, более грязное слово. Но, увидев в лунном свете ее лицо, он не мог произнести его. Он понимал, как нелепо оно прозвучит.

Иветта посмотрела на него. Потом очень медленно откинула голову и громко рассмеялась.

– Бедняжка Пьетро! – прошептала она. – Я оскорбила его… оскорбила этого бедного маленького гордеца!

– Ты… ты… – почти заплакал он.

– Нет, я не такая, – засмеялась она. – Такие женщины берут деньги. А я нет. Скажи лучше, прекрасный Пьетро, что я щедрая женщина. Прекрасная дама, щедро дарящая себя по доброте сердечной. А у меня, любимый, очень доброе сердце…

– Не надо, – прервал ее Пьетро. – Не называй меня любимым!

– Но ты действительно моя любовь, – прошептала она, подходя к нему ближе. – Моя маленькая смуглая любовь со всем огнем Италии в жилах…

Пьетро отступил на шаг.

– Должно быть название, – сказал он, – для таких женщин, как ты…

– Конечно есть, – отозвалась Иветта. – Их много. И ты все их произносил: “Радость моей жизни. Лунный свет моего наслаждения. Сладкий сокол, раздирающий когтями мою душу”…

– Перестань!

– Ты очень поэтичен, мой Пьетро. Могу я несколько утешить тебя? Вот что я скажу тебе: ты, мой неутомимый, ты, дорогой, лучше их всех!