Мне было как-то не по себе. Я жалел, что поддался на уговоры Жюбера и пошел с ним. Меня смущал мой крахмальный воротничок, концы которого смялись; галстук почему-то все время сбивался на сторону, а одна фалда фрака то и дело взлетала вверх, как петушиный хвост.

На лестнице горел довольно тусклый свет, и красный ковер, покрывавший ступени, показался мне роскошным. Вдобавок в окнах на площадках были вставлены цветные стекла, что еще много лет представлялось мне верхом изысканности.

Жюбер на этот раз покрыл свое прыщавое лицо еще более толстым, чем обычно, слоем мази, и, уж не знаю почему, оно отливало сиреневым. Он благоговейно потянул за толстую шишечку, висевшую на шнуре у двери. Из квартиры доносился нестройный гул беседы, и голоса и смех звучали преувеличенно громко, что говорило об оживленном светском сборище.

Нам открыла горничная в белом передничке, Феликс отдал ей пальто и поздоровался, сияя от гордости, что он здесь свой человек:

— Добрый вечер, Клеманс.

— Добрый вечер, месье Феликс.

Просторная гостиная была слабо освещена и завешана темными портьерами, а в соседней комнате, видной через широкую стеклянную дверь, стулья и столы были отодвинуты к стене, чтобы освободить место для танцев.

Жюбер с покровительственным видом подвел меня к старой седой даме, сидевшей у камина:

— Разрешите представить вам моего друга Мегрэ, о котором я уже имел честь говорить и который горит желанием засвидетельствовать вам свое почтение.

Должно быть, он всю дорогу твердил про себя эту фразу и теперь с облегчением вздохнул, когда я подобающим образом раскланялся, не очень смутившись, словом, не ударил лицом в грязь.

Старая дама была очаровательна — маленькая, худенькая, с тонким оживленным лицом, но я несколько опешил, когда она, улыбаясь, спросила меня:

— А почему вы не служите в дорожном ведомстве? Я уверена, что Ансельм будет этим очень огорчен.

Ее звали Жеральдина. Ансельм, ее муж, неподвижно сидел рядом, словно его так и принесли сюда вместе с креслом и выставили напоказ, как восковую фигуру. Он был очень стар. Потом я узнал, что ему далеко за восемьдесят, а Жеральдине около того.

Толстый парень, затянутый в слишком тесный фрак, наигрывал на пианино, а девушка в голубом платье переворачивала страницы. Я видел только их спины. А когда меня представили этой девушке, я не мог взглянуть ей в лицо — до того смутился, не зная, что говорить и куда себя деть.

Танцы еще не начались. На маленьком круглом столике стоял поднос с сухими птифурами, и немного погодя, когда Жюбер предоставил меня самому себе, я подошел к этому столику — не знаю почему, во всяком случае, есть мне не хотелось, а птифуры я никогда не любил — вероятно, просто чтобы чем-то себя занять.

Машинально я взял один птифур. Потом еще один.

Кто-то прошипел: «Тсс!»

И другая девица, не в голубом, а в розовом, слегка косоглазая, запела, стоя у пианино, опираясь на него одной рукой, а другой обмахиваясь веером.

А я все ел да ел, сам этого не замечая. Не замечал я и того, что старая дама с недоумением смотрит на меня да и многие гости не сводят с меня глаз.

Какой-то молодой человек что-то сказал вполголоса соседу, и тотчас же опять раздалось: «Тсс!»

Платья девушек выделялись светлыми пятнами на фоне черных фраков. Девушек было четыре. Жюбер, как потом выяснилось, безуспешно пытался привлечь мое внимание, сгорая от стыда за меня, а я хватал пирожные одно за другим и добросовестно поедал их.

Потом он сказал мне, что ему было меня жаль — он был уверен, что мне в тот день не удалось пообедать.

Другие, по всей вероятности, думали то же. Девица в розовом кончила петь. Она раскланялась, гости хлопали; тут наконец я заметил, что все смотрят на меня, а я стою возле столика с набитым ртом и пирожным в руке.

Я уже готов был уйти, не прощаясь, обратиться в бегство, удрать без оглядки из этой квартиры, из этого совершенно чуждого мне мира.

Но вдруг в полутьме я заметил одно лицо, лицо девушки в голубом, — она смотрела на меня приветливо, сочувственно, почти дружески. Казалось, она все понимает и хочет подбодрить меня.

Горничная внесла прохладительные напитки, но теперь, после того как я так некстати наелся пирожных, я не посмел протянуть руку за предложенным мне бокалом.

— Луиза, будь любезна, передай птифуры.

Так я узнал, что девушку в голубом зовут Луизой и что она племянница месье и мадам Леонар.

Она обнесла гостей, а затем подошла ко мне и, показав на пирожные, украшенные ломтиками засахаренных фруктов, сказала с заговорщическим видом:

— Они оставили самые вкусные. Попробуйте вот эти.

Я смог из себя выдавить только:

— Вы думаете?

Вот какими словами мы обменялись впервые с мадам Мегрэ.

Я отлично знаю, что, прочитав эти строки, она тихо скажет, пожав плечами:

— К чему об этом рассказывать?

В глубине души ей страшно нравится, как ее изобразил Сименон, — этакой доброй мамашей, в вечных хлопотах у плиты, чистюлей-хозяюшкой, заботливой няней при взрослом младенце-муже. Думается мне, что благодаря этому портрету она еще раньше, чем я, всей душой полюбила Сименона как родного и бросалась на его защиту, когда я и не думал на него нападать.

Между тем этот портрет, как все портреты, вовсе не так уж точен. Когда я встретил Луизу в тот знаменательный вечер, она была довольно пухленькой девушкой с очень свежим личиком и веселыми живыми глазами, что выгодно отличало ее от остальных девиц.

А что было бы, если бы я не набросился на пирожные? Вполне возможно, она вовсе не заметила бы меня среди доброй дюжины молодых людей, явившихся в гости и служивших, кроме меня и моего приятеля Жюбера, в дорожном ведомстве.

Эти два слова — «дорожное ведомство» — обрели для нас с ней свой комический смысл, и, стоило кому-то из нас произнести их, другой непременно улыбался; да и сейчас еще мы многозначительно переглядываемся, если при нас упоминают дорожное ведомство.

Следовало бы для порядка изложить родословную Шеллеров, Куртов и Леонаров, в которой я долго не мог разобраться, а ведь она представляет мое семейство, как говорится, с жениной стороны.

Если вам случится ехать по Эльзасу из Страсбурга в Мюлуз, вы, по всей вероятности, о них услышите.

Насколько мне известно, Курт из Шарахбергейма еще при Наполеоне положил начало своего рода династии служащих в дорожном ведомстве. Говорят, в свое время он достиг немалых успехов и породнился с Шеллерами, чиновниками того же ведомства.

Затем в семейство влились Леонары, и с тех пор все родственники, отцы и сыновья, братья, зятья и кузены — словом, все или почти все члены семьи числились в этой корпорации, а когда один из Куртов стал весьма крупным пивоваром в Кольмаре, его сочли неудачником.

В тот вечер я обо всем этом только догадывался по неясным намекам Жюбера.

И когда мы с ним вышли под проливной дождь — на этот раз найти извозчика нам не удалось, — я уже почти сожалел, что ошибся в выборе профессии.

— Ну, что скажешь?

— О чем?

— Да о Луизе! Я не собираюсь тебя упрекать. Но положение твое было весьма затруднительным. Ты заметил, с каким тактом она тебя выручила? Это удивительная девушка. Конечно, Алиса Перрэ более эффектна, но…

Я не знал, кто такая Алиса Перрэ. За весь вечер я познакомился только с девушкой в голубом, которая подходила ко мне поболтать между танцами.

— Алиса — та, что пела; она скоро станет невестой парня, который с ней пришел, его зовут Луи, его родители очень богаты.

В тот вечер мы расстались поздно. Всякий раз, когда ливень припускал с новой силой, мы заходили в какое-нибудь еще открытое бистро, чтобы спрятаться от дождя и выпить кофе. Феликс никак не мог меня отпустить и без умолку говорил о Луизе, заставляя меня признавать ее идеальные достоинства.

— Я знаю, шансов у меня маловато. Родители хотели подобрать ей мужа в дорожном ведомстве, потому и отправили ее к дяде Леонару. Понимаешь, в Кольмаре или Мюлузе все подходящие мужчины либо женаты, либо уже породнились с их семейством. Луиза здесь два месяца. И пробудет в Париже всю зиму.