— Доброй ночи, сын…

Жан наклоняется, целует влажный лоб.

— Ты холодный как лед… Ты…

— На улице свежо…

Ты нашел котлету?.. А пирог принесла тетя Мария…

— Я поел с друзьями…

Его мать поворачивается во сне, и ее шиньон сваливается на подушку.

— Доброй ночи…

Он больше не может терпеть. У себя в комнате он даже не зажигает свет. Бросает пиджак куда попало, валится на кровать и зарывается головой в подушку.

Он не плачет. Он не в состоянии плакать. Старается перевести дыхание. Все его члены трепещут, тело вздрагивает, как будто у него начинается какая-то серьезная болезнь.

Только бы его матрац не скрипел. Только бы подавить рыдания — они уже подступают у него к горлу, и он догадывается: лежащий в соседней комнате отец не спит, напрягает слух.

В голове его возникает картина, звучит одно слово, оно разбухает, принимает чудовищные размеры, все это сейчас раздавит его: турок!..

Всю ночь кто-то сжимает, теснит, душит его со всех сторон, до тех пор пока в слуховом окне не забрезжил рассвет и пока отец Жанна, стоя у кровати, не прошепчет, боясь показаться слишком строгим:

— Ты не должен делать этого, сын!.. Ведь ты опять пил, не так ли?.. Ты даже спал не раздеваясь!..

С первого этажа поднимается запах кофе и яичницы с салом. По улице проезжают грузовики. Хлопают двери. Поет петух.

Жан Шабо, оттолкнув тарелку, положил локти на стол и не отрываясь смотрел на дворик, виднеющийся сквозь тюль занавесок. Белая краска стен ярко блестела на солнце.

Отец украдкой наблюдал за ним, не переставая есть, и пытался создать подобие беседы.

— Ты еще не знаешь, наверное, что большой дом на улице Феронстре будет пущен в продажу? Кто-то спрашивал меня об этом на работе. Может быть, тебе следовало бы узнать…

Но тут вмешалась мадам Шабо, которая чистила овощи для супа и тоже следила за сыном.

— Почему ты не ешь?

— Я не хочу есть, мать.

— Потому что этой ночью ты опять напился, пари держу! Признавайся!

— Нет.

— Ты думаешь, это не заметно! Глаза у тебя совсем красные! А цвет лица, словно оно из папье-маше! Напрасно мы лезем из кожи, чтобы подкрепить тебя! Ну, давай! Съешь хоть яйцо…

Однако это было не в его силах, даже если бы ему предложили целое состояние. От домашней обстановки, запаха сала и кофе, вида белой стены, закипавшего супа его просто тошнило. Жану не терпелось выйти из дому и все выяснить. Он вздрагивал от каждого звука, доносившегося с улицы.

— Мне надо идти.

— Еще рано. Ты был с Дельфосом вчера вечером, правда?.. Пусть только он придет сюда за тобой!.. Этот парень бездельничает, потому что у него богатые родители!.. Порочный мальчишка!.. Ему-то не приходится вставать рано и ходить в контору!

Месье Шабо молча ел, глядя в тарелку, потому что не хотел становиться ни на чью сторону. Со второго этажа спустился жилец, студент-поляк; он вышел на улицу и направился в университет. Слышно было, как в комнате над кухней одевался другой.

— Вот увидишь, Жан, это плохо кончится! Спроси у своего отца, занимался ли он кутежами в твоем возрасте?

У Жана Шабо глаза и в самом деле были красны, лицо осунулось. На лбу виднелся небольшой красный прыщ.

— Я ухожу, — повторил он, посмотрев на часы.

Как раз в это время кто-то тихонько постучал по почтовому ящику, вделанному во входную дверь. Это был способ вызывать близких людей; посторонние пользовались звонком. Жан поспешно пошел открывать; он увидел Дельфоса, который спросил:

— Ты идешь?

— Да… Сейчас возьму шляпу…

— Войдите, Дельфос! — крикнула из кухни мадам Шабо. — А я как раз говорила Жану, что с этим пора кончать! Он портит себе здоровье этими кутежами! Что до вас — это дело ваших родителей, но Жан…

Дельфос, длинный и худой, еще бледнее, чем Шабо, опустил голову и пытался изобразить смущенную улыбку.

— Жан должен зарабатывать на жизнь! У нас нет состояния! Вы достаточно умны, чтобы понять это, и я прошу вас оставить его в покое.

— Пошли?.. — прошептал Жан, который не мог больше терпеть эту пытку.

— Клянусь вам, мадам, что мы… — пробормотал Дельфос.

— В котором часу вы вернулись домой сегодня ночью?

— Не знаю… Может быть, в час…

— А Жан признался, что было больше двух часов утра!

— Мне пора в контору, мать…

Взяв шляпу, он подтолкнул Дельфоса в коридор.

Месье Шабо тоже встал и надел пальто.

На улицах Льежа, как обычно в этот час, хозяйки мыли тротуары, обильно поливая их водой; перед дверьми останавливались тележки с овощами и углем, от одного квартала к другому раздавались выкрики торговцев.

— Ну, как?

Приятели завернули за угол. Теперь они могли не скрывать своей тревоги.

— Ничего нет!.. В утренних газетах ни о чем не упоминается!.. Может быть, еще не нашли… его…

На голове у Дельфоса была студенческая фуражка с большим козырьком. В этот час все студенты направлялись в университет. На мосту, пересекавшем Мёзу, они образовали целую процессию.

— Мать очень зла… на тебя в особенности…

Они шли через рынок, пробираясь между корзинами с овощами и фруктами, топтали ногами листья капусты и салата. Жан устремил вперед неподвижный взгляд.

— Скажи! Откуда мы возьмем деньги?.. Сегодня пятнадцатое…

Они перешли на другую сторону улицы, потому что поравнялись с табачной лавкой, хозяину которой задолжали франков пятьдесят.

— Знаю… Сегодня посмотрел в бумажнике у отца…

Там были только крупные ассигнации…

Дельфос понизил голос:

— Не расстраивайся… Сейчас я зайду к своему дяде, на улицу Леопольд… Редко когда меня хоть на одну минуту не оставят одного в магазине…

Жан знал этот магазин, самый большой из всех тех, где продавался шоколад. Он представлял себе, как его приятель запускает руку в выдвижной ящик кассы.

— Когда мы увидимся?

— Я буду ждать тебя в двенадцать.

Они подходили к конторе нотариуса Лоэста, где работал Жан. Попрощались, не глядя друг на друга, и у Жана возникло неприятное чувство, как будто рукопожатие Рене было не таким, как обычно.

Правда, теперь они стали сообщниками!

Стол Жана стоял в передней. Так как он поступил сюда последним, его работа состояла главным образом в том, чтобы наклеивать марки на конверты, разбирать почту и исполнять обязанности курьера.

В то утро он работал молча, ни на кого не глядя, с таким видом, как будто хотел остаться незамеченным.

В особенности он опасался заведующего конторой, сурового человека лет пятидесяти, своего начальника.

В одиннадцать часов все было как обычно, но не задолго до полудня заведующий подошел к нему.

— У вас есть счета «малой кассы», Шабо?

— Простите меня, месье Озэ, сегодня я надел другой костюм и оставил дома записную книжку и деньги. Я отчитаюсь перед вами после полудня.

Он был мертвенно-бледен. Заведующий удивился.

— Вы заболели?

— Нет… Не знаю… Может быть, немножко…

«Малая касса» — это был отдельный счет в конторе, деньги, необходимые на марки, на отправку заказных писем, на все мелкие текущие расходы. Два раза в месяц, пятнадцатого и тридцатого, Жану выдавали определенную сумму, а он отмечал расходы в записной книжке.

Служащие выходили из конторы, Жан, выйдя на улицу, поискал глазами Дельфоса и заметил его возле витрины табачной лавочки. Он курил сигарету с позолоченным кончиком.

— Ну как?

— Здесь уплачено!

Они пошли.

Они ощущали потребность чувствовать себя среди людей, в движущейся толпе.

— Зайдем в «Пеликан». Я был у своего дяди. В моем распоряжении было всего несколько секунд. Ну, я и запустил руку… Сам того не желая, взял слишком много…

— Сколько?

— Почти две тысячи…

Эта цифра испугала Шабо.

— Вот тебе триста франков для «малой кассы». Остальное мы разделим.

— Да нет же!..

Оба они говорили возбужденно, с той только разницей, что Дельфос настаивал почти угрожающе.