Между обоими достойными джентльменами существовала еще одна особая связь, оказывавшая на их дружбу то отталкивающее, то притягательное действие. Сэр Артур всегда жаждал занять деньги, а мистер Олдбок не всегда стремился их одолжить. С другой стороны, мистер Олдбок желал, чтобы ему платили аккуратно, а сэр Артур не всегда — и даже не часто — готов был удовлетворить это разумное желание. И при попытках примирить столь противоположные стремления иногда возникали небольшие шероховатости. Впрочем, оба в общем были проникнуты духом взаимной благожелательности и продвигались вперед, как собаки в парной упряжке, ссорясь и время от времени рыча, но не останавливаясь и не перегрызая друг другу глотку.

Оба дома — Нокуиннок и Монкбарнс — как раз были в неладах, возникших на почве деловых отношений или политики, когда монкбарнсский эмиссар прибыл со своим поручением. Баронет сидел в старинной готической гостиной, окна которой выходили с одной стороны на неумолчный океан, а с другой — на длинную прямую аллею. Он то переворачивал листы какого-то старинного фолианта, то бросал унылый взгляд туда, где солнечные лучи трепетали на темно-зеленой листве и гладких стволах больших и раскидистых лип, посаженных вдоль аллеи. Наконец — о радостное зрелище! — показалась движущаяся точка и дала повод к обычным вопросам: кто это может быть и по какому делу? Побелевший от старости серый сюртук, прихрамывающая походка, шляпа местами с обвислыми, местами с задранными полями указывали на скромного изготовителя париков и оставляли невыясненным лишь второй вопрос. Последний вскоре был разрешен вошедшим в гостиную слугой:

— Письмо из Монкбарнса, сэр Артур!

Сэр Артур взял в руки послание, напустив на себя подобающую в таком случае важность.

— Отведи старика на кухню и угости его там, — сказала молодая леди, чей сострадательный взгляд заметил жидкие седые волосы и усталую поступь посланца.

— Мистер Олдбок приглашает вас, моя милая, к обеду во вторник, семнадцатого, — промолвил баронет и помолчал. — Право, он, кажется, забыл, что недавно вел себя со мной не слишком вежливо!

— Дорогой сэр, у вас столько преимуществ перед бедным мистером Олдбоком, что неудивительно, если это немного выводит его из душевного равновесия. Но я знаю, что он питает к вам большое уважение и ценит вашу беседу. Ничто не огорчило бы его больше, чем подозрение в том, что он действительно был к вам невнимателен.

— Верно, верно, Изабелла! И потом надо принять во внимание его происхождение. Что-то от грубого немецкого мужика еще осталось в его крови, какая-то вигская извращенная нетерпимость к высокому общественному положению и привилегиям. Ты могла заметить, что ему никогда не удается переспорить меня, кроме тех случаев, когда он пускает в ход особую казуистическую осведомленность в датах, именах и самых незначительных фактах, обладая нудной и поверхностной, хотя и точной памятью, которой он всецело обязан своим предкам-механикам.

— Наверно, такая память полезна при его исторических изысканиях, не правда ли, сэр? — сказала молодая леди.

— Она приводит к невежливой и самоуверенной манере спорить. Как странно слушать его нелепые рассуждения, когда он нападает на редкий, выполненный Белленденом перевод Гектора Бойса, которым я имею удовольствие обладать! Это старопечатный фолиант большой ценности, а он хочет опорочить перевод, ссылаясь на какой-то старый клочок пергамента, который он спас, когда этот пергамент собирались, как он того вполне заслуживал, разрезать на портновские мерки. Кроме того, такая привычка к мелочной и докучной точности порождает меркантильность в делах, недостойную солидного землевладельца, род которого как-никак насчитывает два или три поколения. Не знаю, найдется ли в Фейрпорте такой счетовод, который мог бы лучше подсчитать проценты, чем Монкбарнс.

— Но вы примете его приглашение, сэр?

— Гм… что ж… да. У нас, кажется, этот день свободен. Что это может быть за молодой человек, о котором он говорит? Монкбарнс редко заводит новые знакомства. А о каких-либо его родственниках я никогда не слышал.

— Вероятно, какой-нибудь родственник его зятя, капитана Мак-Интайра.

— Весьма возможно. Да, мы примем приглашение. Мак-Интайры — очень старый шотландский род. Можешь ответить на письмо положительно, Изабелла. А мне недосуг строчить самому все эти любезности.

Так было улажено это важное дело. Мисс Уордор послала «свои и сэра Артура приветствия» и сообщила, что ее отец и она «будут иметь честь посетить мистера Олдбока. Мисс Уордор пользуется случаем возобновить свою вражду с мистером Олдбоком по поводу его долгого отсутствия в Нокуинноке, где его визиты доставляют так много удовольствия». Этим placebo note 43 она закончила свою записку, с которой освежившийся и подкрепивший тело и дух Кексон отправился в обратный путь к усадьбе антиквария.

Наш молодой друг Ловел, получив соответствующее приглашение и желая точно соблюсти назначенный час, прибыл в Монкбарнс семнадцатого июля за пять минут до четырех часов. День был необычайно душный, и время от времени падали крупные капли дождя, хотя угрожавший ливень пока прошел мимо. Мистер Олдбок встретил гостя у Ворот Паломника. Хозяин был в коричневом сюртуке и панталонах, серых шелковых чулках и парике, искусно напудренном ветераном Кексоном, который, почуяв запах обеда, поостерегся окончить работу прежде, чем приблизится час еды.

— Добро пожаловать на мой пир, мистер Ловел. А теперь позвольте познакомить вас с моими «клохтуньями», как их называет Том Оттер, моими бестолковыми и никчемными дамами, malae bestiae note 44, мистер Ловел.

— Я уверен, сэр, что дамы вовсе не заслуживают ваших насмешек!

— Тилли-вэлли note 45, мистер Ловел, — что, кстати, один из комментаторов производит от tittivillitium note 46, а другой — от talley-ho note 47 — так вот, тилли-вэлли, говорю я, и отбросьте вашу вежливость. Вы найдете в них самые заурядные образцы женского пола. А вот и они, мистер Ловел! Представляю вам, в должном порядке, мою чрезвычайно благоразумную сестру Гризельду, которая презирает простоту и терпение, связанные со скромным старинным именем Гризл, а также мою изящную племянницу Марию, чью мать называли Мэри, а иногда — Молли.

Пожилая леди шуршала шелками и атласами, а на голове носила сооружение, напоминавшее моды из женского альманаха за 1770 год, — великолепный образец архитектуры, не уступавший современным готическим замкам: локоны ее изображали башенки, черные булавки — chevaux de frise note 48, а ленты — знамена.

Лицо, над которым, как у древних статуй Весты, высились упомянутые башни, было большое и длинное, с острым носом и подбородком, а в остальном так смехотворно похожее на физиономию мистера Джонатана Олдбока, что Ловел, не появись они вместе, как Себастьян и Виола в заключительной сцене «Двенадцатой ночи», мог бы подумать, что фигура, стоящая перед ним, и есть его старый друг, переодевшийся в женское платье. Одежда из старинного шелка в цветочках украшала эту удивительную фигуру с несравненной головой, о которой брат обычно говорил, что ей больше подошел бы тюрбан Магома или Термагана, чем головной убор разумного существа или дамы христианской веры. Две длинные костлявые руки с тремя рядами кружев у локтей, сложенные крестообразно впереди этой особы и украшенные длинными перчатками светло-алого цвета, имели немалое сходство с парой гигантских раков. Башмаки на высоких каблуках и короткая шелковая пелерина, небрежно накинутая на плечи, довершали внешний вид Гризельды Олдбок.