Когда вспышка Чабба иссякла, за столом на время наступила полная тишина.

— Как вы думаете, откроют все-таки в Африке озеро в честь принцессы Беатрисы? — прервала наконец общее молчание Лидия Роуленд, обратившись к Блэару.

— Принцессы Беатрисы?

— Да. Есть же там озера и водопады, названные в честь всех других членов королевской семьи. Самой королевы и Альберта, конечно. Александра, принц Уэльский, Алиса, Альфред, Елена, Луиза, Артур, даже бедняжка Леопольд — для каждого из них, по-моему, что-то открыли и назвали их именами. Для каждого, кроме малютки Беатрисы. Она должна чувствовать себя совершенно позабытой. Как вам кажется, там еще осталось что-нибудь стоящее, что можно было бы открыть и назвать ее именем? Наверное, мир становится гораздо ближе, если на карте есть озеро или что-то еще, названное твоим именем.

— Дорогая, мнение мистера Блэара не имеет ровно никакого значения. — Леди Роуленд с выражением доброй материнской заботы прикоснулась к руке дочери.

За мясом последовала дичь. Феллоуз долго гонял ножом и ложкой по тарелке яйцо ржанки. В неровном свете свечей Блэар разглядел в черном камне на противоположной стене рисунок в стиле Пейсли[21]

, напоминающий водяной знак. Но тут же понял свою ошибку: никакой это не Пейсли, а ископаемый папоротник, окаменевший в черном угле. Блэар немного подвинул свечу, и сразу же стали заметны другие небольшие, изящные, еще более причудливые и филигранные листья и ветви. Лучше всего они были видны, если их рассматривать краем глаза. На другой стене то, что Блэар поначалу принял за асимметричное чередование полосок и борозд, на самом деле оказалось похожей на привидение окаменевшей рыбой. С третьей стороны виднелись четко отпечатавшиеся контуры огромной амфибии, будто пересекающей стену по диагонали.

— Если можно, — проговорил Блэар, — я бы хотел побывать на той шахте, где произошел взрыв.

— Пожалуйста, коль есть такое желание, — ответил Хэнни. — Но, по-моему, это пустая трата времени, потому что Мэйпоул никогда не опускался под землю. Работа шахтеров трудна и опасна, так что проповедника в шахту мы бы ни за что не пустили. Но для вас, когда соберетесь, Леверетт все организует.

— Завтра?

Хэнни мгновение поколебался.

— А почему бы и нет? Сможете заодно осмотреть наружные сооружения и поглядеть на этих печально знаменитых шахтерок за работой.

— О Господи, я поражен, что вы можете с такой терпимостью относиться к этим женщинам, зная репутацию, которую они создали Уигану, — попался на удочку епископа Эрншоу. — На мой взгляд, проблема не в том, станет ли горстка распущенных женщин носить юбки или нет, но в том, сумеет ли Уиган войти в современный мир.

— А что вы знаете о современном мире? — спросил Хэнни.

— Как член парламента, я понимаю его дух.

— И что же это такое?

— Резкое усиление масштабов и роли политических реформ, общественное сознание, опирающееся на современные литературу и театр, стремление ко всему возвышенному в искусстве.

— Рескин[22] ?

— Да, Джон Рескин может служить в этом смысле отличным примером, — согласился Эрншоу. — Он величайший художественный критик нашего времени, а заодно и большой друг людей труда.

— Расскажите ему, Леверетт, — проговорил Хэнни.

— О чем? — осторожно полюбопытствовал Эрншоу.

— Мы приглашали Рескина. — Леверетт старался говорить о знаменитости максимально почтительно. — Приглашали его выступить перед рабочими с лекцией о современном искусстве. Но когда он приехал и увидел через окно Уиган, то не пожелал выйти из поезда. Отказался наотрез. Не поддался ничьим мольбам и уговорам. Так и просидел в поезде, пока тот не двинулся в обратный путь.

— Рескин так и не смог осуществить брачные отношения, об этом все знают, — заметил Хэнни. — Похоже, он из тех, кто легко впадает в состояние шока.

Леди Роуленд вспыхнула, заливший ее румянец хорошо просматривался даже через слой бледной пудры:

— Мы выйдем из-за стола, если вы будете говорить подобное.

Но Хэнни не обратил на нее никакого внимания:

— Эрншоу, я ценю то, что в отличие от других визитеров из Лондона вам хватило мужества выйти из поезда. Тем не менее, прежде чем вы прочтете нам лекцию о месте Уигана в современном мире, позвольте мне высказать предположение, что суть наших проблем — не в политике или искусстве, но в промышленной мощи. А ее лучшая мера — число паровых машин на душу населения. И если посчитать все такие машины, что установлены на всех фабриках, заводах и шахтах, то в Уигане их больше, чем в Лондоне, Эссене, Питсбурге или где бы то ни было еще. Конечно, это чистая случайность, но то пальмовое масло, которое мы ввозим из Африки, прекрасно подходит для смазки этих машин. Весь мир сейчас держится на угле, а Уиган лидирует по его добыче. И пока у нас есть уголь, мы будем продолжать его добывать.

— А как же религия? — спросил Чабб.

— Это уже дела мира потустороннего, — ответил Хэнни. — Впрочем, вполне возможно, что уголь нужен и там.

— Означают ли ваши слова, что шахтерки, по вашему мнению, должны продолжать работать по-прежнему? — спросил Эрншоу.

— Вовсе нет, — пожал плечами Хэнни, — но кто-то же должен сортировать уголь.

— А насколько хватит угля в Уигане? — спросила Лидия Роуленд. Мысль о том, что его запасы могут подойти к концу, никогда прежде не приходила ей в голову.

— На тысячу лет, — успокоил ее Леверетт.

— Правда? В прошлом году цены на уголь подскочили, тогда говорили, что его не хватает. В Лондоне ходили слухи, что английские месторождения истощаются, — сказал Эрншоу.

— Ну, с нашими, слава Богу, ничего подобного не происходит, — вкрадчиво проговорил Хэнни.

Десерт состоял из ананасного мусса, взбитых сливок и меренг, возвышавшихся в центре стола белоснежным пиком.

— Значение института семьи… — гнула свое леди Роуленд.

— Социальные реформы… — долдонил Феллоуз.

— Нравственный образ жизни… — твердил Чабб.

— Блэар, как по-вашему, из всего подаренного Англии нашей королевой что наиболее важно и ценно? — спросил Хэнни.