— Разрешите? — поднялся майор Васильев. — Анатолий Федорович, не проще все-таки нейтрализовать объект на месте?

— Каким образом?

— Есть много способов, не мне вам об этом говорить. Можно сделать это руками русской мафии. Она пустила корни на Кипре, с ними можно найти контакт. Как — подскажут в МВД или ФСБ. За деньги они смогут убрать Назарова.

— А потом нам убирать их? Вы что, хотите устроить на Кипре маленькую войну?

— Не обязательно убирать.

— Обязательно. Иначе обладателями этой информации станут уголовники. И рано или поздно она всплывет. Это исключено. И кто вам сказал, что нейтрализация — это физическое уничтожение объекта? Вы от меня это слышали? Или от Александра Николаевича?

— Но я думал…

— Нужно не думать, а точно оценивать смысл терминов. Нейтрализовать — это значит нейтрализовать. И только. Назаров — объект внимания, а не объект угрозы. Садитесь, майор!.. Более того, — продолжал Волков, — если обнаружится опасность для жизни нашего объекта, мы обязаны ликвидировать ее любыми средствами. Потому что сам факт физического устранения Назарова, кто бы это ни совершил, даст толчок к мощной антироссийской кампании. Если сейчас разговоры о «руке Москвы» звучат достаточно глухо, то потом нашим политическим противникам и доказательств не понадобится. Так что о покушении и думать забудьте. Я понимаю, что этот вариант наиболее простой и эффективный, но в данной ситуации он совершенно неприемлем. Поэтому на установочном совещании я и сказал вам, что нужно искать нестандартные решения… Вы хотите что-то сказать, Константин Дмитриевич?

Голубков покряхтел, но все же поднялся. Не лежала у него душа к этому делу. Никак не лежала. Но он был человек военный, а служба есть служба.

— Да, — сказал он. — Есть кое-какие соображения. Не знаю, что получится, но попробовать стоит. Мне нужен легкий гражданский вертолет и сутки времени.

— Смысл идеи? — спросил Волков.

— Воздержусь. Через сутки буду готов ответить на все ваши вопросы.

— Гарантии есть?

— Пока не знаю. Но если получится — это будет решением всех проблем.

— В нашей ситуации сутки — это очень много. Вы берете на себя большую ответственность, — предупредил Волков, но с предложением Голубкова согласился.

Это было по-генеральски: будет с кого спросить.

На этом совещание было прервано.

— Куда ты собрался лететь? — поинтересовался Нифонтов, когда начальник Управления и участники совещания покинули его кабинет.

— Есть такая речушка под Зарайском — Чесна, — объяснил Голубков. — Впадает в Осетр, а тот — в Оку. Не знаю, как насчет осетров, но судак там, говорят, хорошо ловится. А на этой Чесне есть деревенька Затопино. Вот там живет человек, который нам нужен…

Как может чувствовать себя молодой, удачливый, честолюбивый, прошедший всю Чечню офицер после того, как его и его друзей сначала бросили на грязное дело, потом попробовали истребить с применением современной авиации и тяжелых боевых вертолетов и в конце концов вышвырнули, как облезлых от лишаев котят, из армии, в один день выперли из офицерского семейного общежития и даже какого-нибудь паршивого грузовичка не дали, чтобы отвезти на вокзал скудный, нажитый по крохам семейный скарб?

Вот так он себя и чувствовал: вчерашний блистательный капитан спецназа, а ныне пастух худосочного затопинского стада двадцатишестилетний Сергей Пастухов.

После того как на площади Курского вокзала он распрощался с ребятами, не меньше шести часов пришлось ему с Ольгой и Настеной добираться до Затопина на перекладных: сначала двумя электричками до Зарайска, потом автобусом до Выселок, а последние четыре километра пешком. Недавно прошел дождь, глина на разбитом тракторами и грузовиками проселке раскисла, липла к ногам. Самому Пастухову это было до феньки, на нем были высокие спецназовские ботинки, а вот Ольгины кроссовки сразу промокли, она была в грязи по колено. Настена хныкала, просилась на ручки, но у Сергея руки были заняты двумя чемоданами, а Ольга тащила рюкзак с одеялами, подушками и бельем и полиэтиленовые пакеты с едой. У нее была свободна только одна рука, которой она и волокла дочку, приговаривая: «Ну, потерпи, скоро уже, совсем скоро». А сама поглядывала на мужа, словно спрашивая: в самом-то деле, скоро ли? И он отвечал ей, как и она Настене: «Потерпи, немного осталось».

К деревне они подошли уже в сумерках. На правом, возвышенном берегу Чесны темнели три десятка изб, выстроившихся вдоль изгиба речки одним порядком; в окнах мутно желтели огни; на фоне последних бликов заката четко вырисовывались кресты телевизионных антенн. Одна из изб стояла немного на отшибе, крайняя в порядке и чуть ближе к реке. Она была совсем безжизненная, сухая ветла над ней с черными растопыренными ветками точно бы лишний раз подчеркивала вымороченность этого места.

Возле калитки, висевшей на одной верхней петле, Сергей поставил чемоданы на землю и сказал:

— Вот это и есть наш дом.

— И мы с мамой будем здесь жить? — недоверчиво спросила Настена.

— Если захотите, — ответил Сергей.

Последний раз он приезжал сюда три года назад, хоронил мать. После поминок плотно закрыл ставни, забил все окна и дверь досками и уехал на армейском «уазике», без слов выделенном ему комбатом, хотя от их части до Затопина было не меньше трехсот километров. Пока их машина переваливалась по грунтовке, все оглядывался, гадал, придется ли еще сюда вернуться когда-нибудь.

И вот — пришлось.

Сергей помнил, что топор он тогда сунул под крыльцо, пошарил. Топор оказался на месте. Со скрежетом поддались гвозди. Из дома пахнуло нежитью, тоскливым духом давно покинутого жилья. Свет был обрезан, но на стенке в сенях должна была висеть керосиновая «летучая мышь» — с электричеством в Затопине всегда были перебои, поэтому в каждой избе наготове были свечи и керосиновые лампы. И лампа оказалась на месте, и даже на донышке что-то плескалось. При тусклом свете «летучей мыши» Сергей сорвал доски с окон, настежь распахнул створки, впуская в затхлость дома свежую речную прохладу. Потом в сараюшке набрал древ и затопил печку. Сбегал к Чесне за водой, поставил старый облупленный чайник. Немного повеселело.

И когда поужинали припасенными в Москве консервами и уложили заснувшую прямо за столом Настену на узкую продавленную кушетку в горнице, Сергей внимательно взглянул на жену и повторил:

— Это и есть наш дом. Туалет на улице, школа и магазин на Выселках, в четырех километрах, вода в Чесне, а дрова в сарае. А музыкальная школа, где ты могла бы работать, только в Зарайске. Я понимаю, что не этого ты от жизни ждала, но больше нечего мне тебе предложить. Так что если захочешь вернуться к своим в Орел — так и скажи, я в обиде не буду.

— Дурак ты, Серега, — помолчав, отозвалась она. — По-твоему, я мечтала стать генеральшей? Нет, я мечтала не стать вдовой. Понял?

— Понял.

— Вот и хорошо. А теперь пойдем спать, я уже с ног валюсь.

Постелили на широкой родительской кровати в той же горнице, где спала и Настена. И едва Сергей задул лампу, как их охватила темнота и огромная, бездонная тишина, от которой даже звенело в ушах.

— Как тихо, — негромко проговорила Ольга.

— Не стреляют, — согласился Сергей.

— Гвоздик, — сказала она и засмеялась.

— Какой гвоздик? — не понял он.

— Я где-то читала или слышала… Люди бывают двух видов. Одни — после пожара, когда сгорел их дом, — ходят по пепелищу и вспоминают: вот здесь был шкаф, а здесь столовый гарнитур. И волосы на себе рвут. А есть другие. Нашел в золе гвоздик и радуется — хоть гвоздик сохранился. Или еще что. Не о потерянном горюют, а радуются тому, что осталось… Вот я и говорю: тишина — гвоздик, а не стреляют — это очень хороший, прекрасный гвоздь.

— Спи… гвоздик!.. — проговорил Сергей. Но ответа не услышал: Ольга уже спала.

И хорошо, что спала. И хорошо, что не могла видеть лица мужа. Оно словно окаменело, по скулам ходили желваки, волна унижения и ярости вновь захлестнула его — как в тот момент, когда он швырнул на стол командующего армией свои офицерские погоны и боевые награды.