— Не ценится в наше время искусство, — с сожалением констатировал я.

Ладно. Теперь нужно было разобраться с нашими пленниками. Что-то с ними было не то. Иначе с чего бы этому генералу-ублюдку так беситься?

— Артист, Боцман, Муха — остаетесь здесь, — приказал я. Красная ракета — сигнал тревоги. Форс-мажор — две красных. Отбой — зеленая. Остальные за мной!

Мы начали ссыпаться по крутому каменистому откосу на дно ущелья. Ловчее всех получалось у Тимохи. Он был верткий, как обезьяна, прыгал кузнечиком с одного каменного выступа на другой. Ничего удивительного — каскадер. На «Мосфильме» когда-то работал. Лейтенант Тимофей Варпаховский. Тимоха в нашей команде был единственным, к кому никакое прозвище не приклеилось. «Каскадер» — слишком длинно. А как еще? Так и осталось: Тимоха.

Трубач спускался по крутому откосу, как молодой слон. Не опасался, видно, что к месту назначения прибудет с голой задницей. Мне как-то жалко было свои заслуженные штаны, я старался цепляться за кустики. Хуже всего дело шло у Дока. Неудивительно — ему было уже тридцать пять. Не вечер, но мышцы все же не те. Не совсем те. Док был, как и я, капитаном. Прозвище его к нему пристало по делу. Он в самом деле был врачом, хирургом, закончил Военно-медицинскую академию, с самого начала чеченской кампании работал в полевом госпитале. Однажды их обложили дудаевцы. Док, как рассказывали, вынул пулю из плеча какого-то бедолаги, велел ассистентке наложить швы, а сам, как был, в зеленом халате и в зеленой хирургической шапочке, не снимая с рук резиновых перчаток, взял из-под операционного стола свой «Калашников» и за двадцать минут перебил человек пятнадцать нападавших. Причем укрыться там было практически негде — три палатки да две санитарные машины. Темноту, правда, он задействовал очень грамотно.

Когда мы подоспели на выручку, делать там было уже нечего. Я прямо обалдел, когда утром проанализировал ситуацию. И главное — ничему он специально не учился, ни на что такое его никто не натаскивал. Нутро было соответствующее. И тут я понял, что наша команда без него существовать просто не может. Да и врач в такой группе, как наша, а тем более хирург, — человек далеко не лишний. Я предложил ему перейти к нам. К моему удивлению, Док легко согласился — видно, и сам чувствовал, что не хирургом родился. И с тех пор не пропустил ни одной нашей операции. И как заговоренный — без единой царапины. Мы, правда, его подстраховывали, но и сам он работал очень даже грамотно и быстро набирал хватку. Возраст, конечно, был не тот, чтобы из него получился такой скорохват, как Боцман или Трубач. Но зато у него было еще одно золотое качество, которое по-настоящему я оценил лишь позже. Он был не просто добродушным человеком, но еще и как бы умиротворяющим. В его присутствии на корню засыхали мелкие стычки, готовые вспыхнуть между нашими же ребятами, — а это бывает, когда люди подолгу на нервном пределе. Он любил нас, как младших братьев, а мы любили его. Такой вот он был, наш Док — капитан медицинской службы Иван Перегудов.

Когда мы спустились, наконец, на дно ущелья, все там оставалось таким же, как час назад, когда, заметив приближающийся «лендровер», нас вызвал красной ракетой оставленный наверху, на стреме, Артист. Рядком лежали спеленутые боевики, поодаль — наши, все восемь, тоже связанные. Два трупа мы оттащили в сторону и прикрыли каким-то рваньем.

Наших мы не то чтобы не успели развязать, на это времени хватило бы, но что-то помешало мне это сделать сразу. Не знаю что. Понятия не имею. Внутренний голос. А своему внутреннему голосу я привык доверять.

Трубач встал в сторонке со своим кольтом и «Калашниковым» на плече — страховал. Тимоха — с другой стороны. Док принялся осматривать вещи наших — какие-то сумки, вроде спортивных, коробки с ручками — как автомобильные холодильники, только светло-желтого цвета. А я подсел к их старшему.

— Кто вы? — спросил я.

— Капитан медицинской службы Труханов. Прикажите нас развязать.

— Сейчас развяжем, — пообещал я. — Что за люди с вами?

— Моя команда, медики.

— Почему у вас нет документов?

— Мы выполняем особое задание командования.

— Мы тоже выполняем особое задание, но документы у нас есть.

— У нас задание максимальной секретности.

— Какое?

Он даже позволил себе повысить голос:

— Вы что, не поняли, что я сказал? Задание сверхсекретное!

Ему было лет сорок. Мужик как мужик. Лицо круглое, сильно обветренное и загорелое, как у людей, которые все время проводят под открытым небом. Нормальный вроде мужик, но чем-то он мне не нравился. Гонор — само собой. Но что-то еще было. Взгляд бегающий какой-то. С чего бы?

— Кому непосредственно вы подчиняетесь? — спросил я.

— Этого я не имею права вам сказать.

— Тогда скажите то, на что имеете право.

— Я ни на что не имею права. А если будете продолжать свой допрос, пойдете под трибунал!

— Что-то больно часто сегодня у нас идет речь о трибунале, — заметил я. — Вы — второй, кто мне этим грозит. Всего за сорок минут.

— Вы развяжете меня, наконец, или нет?

— Пока — или нет. Не выступайте, капитан. Если бы мы не появились здесь, эти сыромятные ремешки были бы у вас не на руках и ногах, а на горле. Вам не кажется, что со своими спасителями следует обращаться поделикатнее?

Он хотел что-то ответить, но в этот момент меня окликнул Док:

— Сережа, взгляни-ка, что я тут нашел!

Док был единственным, кто не признавал прозвищ, а обращался ко всем по имени: Сережа, Сеня, Дима, Олежка. В обычное время, конечно. На операциях — там другое дело. Там не назовешь Трубача Колюней — он просто не поймет, что это к нему обращаются.

Я оставил капитана Труханова обдумывать ответ, а сам подошел к Доку. Он сидел на корточках возле разворошенной спортивной сумки.

— Что же ты нашел?

— Вот — рация.

— Понятно, рация. По ней они, видно, и вызвали помощь, когда увидели, что попали в засаду.

— А вот эта штука поинтереснее.

Он показал мне какой-то термос не термос, но что-то вроде термоса — только не с плоским дном, а с заоваленными углами.

— Что это такое? — спросил я.

— Это называется «сосуд Дьюара». В таких сосудах хранится сжиженный газ, обычно азот. При температуре, если мне не изменяет память, минус двести восемьдесят шесть градусов. Подставь ладонь.

Я подставил. Док нажал какую-то кнопку, из носика выл стела белесая струйка, и я ощутил, как мою руку словно бы ожгло кипятком.

Я судорожно зачесался, одновременно сообщая Доку все, что думаю о его манере разъяснять командиру научные вопросы.

— Ничего страшного, — успокоил меня Док. — А вот если подержать руку под такой струей минуту-другую, она остекленела бы и при ударе разлетелась, как ледышка.

— Только не доказывай! — прикрикнул я, на всякий случай убирая руки. — Я тебе и так верю. На хрена им этот Дьюар?

— Вообще-то он применяется в медицине для быстрой заморозки тканей. Живых тканей.

— А на кой черт их замораживать, если они живые?

— Чтобы сохранить жизнедеятельность. Например, при трансплантации органов, когда почку погибшего человека вживляют больному. При определенном температурном режиме жизнеспособность почки может сохраняться достаточно долго.

— Что все это значит? — спросил я.

— Полагаю, это мы сейчас выясним.

Док положил сосуд Дьюара в сумку и взялся за коробку, похожую на автомобильный холодильник.

Его остановил крик капитана Труханова:

— Не прикасайтесь к термостату! Я вам приказываю от имени командования: отойдите от термостата!

Лицо капитана было перекошено — то ли от гнева, то ли от страха. Но если тут еще можно было гадать, то выражение лиц остальных семерых не вызывало вопросов: в них был нескрываемый ужас.

— Эй, капитан, поды суда! — окликнул меня от группы чеченцев какой-то рыжебородый мужик с зеленой исламской перевязью на голове. — Говорю, поды! Важный дэло скажу!

Ну, почему бы и нет. Я подошел.