Этот человек легендарен — и в жизни и в смерти.

Декабрист — Бестужев, писатель — Марлинский.

Сосланный в морозы Якутска, он был переведен в пекло Кавказа; в ту пору можно было слышать такие наивные суждения:

— Бестужева-то декабриста оставили в Сибири на каторге, а писателя Марлинского послали ловить чеченскую пулю…

Кавказ — обетованная земля для ссыльных и неудачников, для всех, кто не выносил однообразия и пустоты столичной жизни. Унтер-офицерский чин и солдатский «Георгий» поверх шинели — это уже завтрашний прапорщик. Декабристы искали на Кавказе спасения от солдатской лямки. А лямка была тяжела!

Недаром же, когда декабрист Сергей Кривцов получил наконец чин прапорщика, он, седой человек, пустился в пляс. Правда, к нему тут же подошел осторожный князь Валериан Голицын (тоже декабрист) и шепнул на ухо:

— Mon cher Кривцов, vous deroger a votre dignite de pendu.

(Милый Кривцов, вы роняете ваш сан висельника.) Кавказ пленял Бестужева не только выслугой — здесь он мог писать, и это главное. И. С. Тургенев вспоминал, что Бестужев-Марлинский «гремел как никто — и Пушкин, по понятию тогдашней молодежи, не мог идти в сравнение с ним». Герои Марлинского предвосхитили появление лермонтовского Печорина; им подражали «в провинции и особенно между армейцами и артиллеристами; они разговаривали, переписывались его языком; в обществе держались сумрачно, сдержанно — с бурей в душе и пламенем в крови… Женские сердца пожирались ими.

Про них сложилось тогда прозвище: фатальный». Секрет успеха яркой и взрывчатой прозы Марлинского в том, что он как никто разгадал дух своей эпохи — это был дух романтиков мятежа и благородных рыцарей, тонких акварельных красавиц и мечтательных моряков-скитальцев.

И средь пустынь нагих, презревши бури стон, Любви и истины святой закон…

По мнению современников, ни один из портретов не передавал подлинной внешности Бестужева-Марлинского. «Это был мужчина довольно высокого роста и плотного телосложения, брюнет с небольшими сверкающими карими глазами и самым приятным, добродушным выражением лица». На большом пальце правой руки Бестужев носил массивное серебряное кольцо, какое носили и черкесы, — с его помощью взводились тугие курки пистолетов. Писатель Полевой прислал ссыльному поэту белую пуховую шляпу, которая по тем временам являлась верным признаком карбонария… Таков был облик!

В гарнизоне крепости Дербента с Бестужевым случилась беда.

Через двадцать пять лет Дербент посетил французский романист А. Дюма, сочинивший надгробную эпитафию той, которую ссыльный декабрист так сильно любил:

Она достигла двадцати лет.

Она любила и была прекрасна.

Вечером погибла она, Как роза от дуновения бури.

О могильная земля, не тяготи ее!

Она так мало взяла у тебя в жизни.

Но прежде, читатель, нам следует представиться по всей форме коменданту Дербента — таковы уж крепостные порядки!

Комендантом был майор Апшеронского полка Федор Александрович Шнитников; он и жена его Таисия Максимовна славились на весь Кавказ хлебосольством и образованностью. Понятно, как тянуло Бестужева по вечерам в уютный дом коменданта, где царствовала молодая красивая женщина, где танцевали под музыку маленького органа, где до утра тянулись умные разговоры… А куда еще деть себя? Историк кавказских воин-генерал Потто писал: «Тяжелая однообразная служба в гарнизоне с ружьем в руках и с ранцем за спиною, он целые часы проводит в утомительных строевых занятиях, назначается в караулы или держит секреты. Среди такой обстановки Бестужев, человек с высоким образованием, страдал физически и нравственно». Шнитников, на правах коменданта, иногда вызывал к себе подполковника Васильева, грубого солдафона, мучившего Бестужева придирками по службе, и говорил ему:

— Прошу вас помнить: солдат в батальоне у вас много, а писатель Марлинский — един на всю Россию.

— Марлинского у меня по спискам не значится! А солдат Бестужев есть солдат, и только.

— Верно, что солдат. Но ежели не цените в нем писателя, так имейте хотя бы уважение к бывшему офицеру лейб-гвардии…

При штурме Бейбурта декабрист дрался столь храбрецки, что «приговор» однополчан был единодушен: дать Бестужеву крест Георгиевский! Однако в далеком Петербурге император начертал: «Рано», — а тут и война закончилась, линейный батальон снова занял дербентские квартиры. Солдаты искренне жалели Бестужева.

— Не повезло тебе, Ляксавдра! — говорили они, дымя трубками. — Вот ране, при генерале Ермолове, ины порядки были.

Выйдет он из шатра своего. А в руке у него, быдто связка ключей от погреба, гремит целый пучок «Егориев». Да как гаркнет на весь Кавказ: «Вперед, орлы! » Ну, мы и попрем на штык. А после свары Ермолов тут же, без промедления, всем молодцам да ранетым на грудь по «Егорию» вешает… Да-а, брат, не повезло тебе, Ляксандра!

Бестужев не жил в казарме, а снимал две комнатенки в нижнем этаже небольшого домика; здесь он сбрасывал шинель солдата, надевал персидский халат и шелковую ермолку на голову, садился к столу — писать! Русский читатель ждал от него новых повестей — о турнирах и любви, о чести и славе. А по ночам он слышал дикие крики и выстрелы в городе… Шнитников его предупреждал:

— Александр Александрович, будьте осторожны, голубчик!

Вокруг бродят шайки Кази-Муллы, и в Дербенте сейчас неспокойно.

— Я свою жизнь, если что случится, — отвечал Бестужев, — отдам очень дорого. Сплю с пистолетом под подушкой!

Кази-Мулла (учитель и пестун Шамиля, тогда еще молодого разбойника) неожиданно спустился с гор и замкнул Дербент в осаде. Начались сражения, Бестужев ринулся в схватки с таким же пылом, с каким писал свои повести.

— Один «Георгий» меня миновал, — признавался он друзьям, — но теперь пусть лучше погибну, а крест добуду…

Шайки Кази-Муллы отбросили, и в гарнизон прислали два Георгиевских креста для самых отличившихся рядовых.

— Ляксандру Бестужеву.., ему и дать! — галдели солдаты. — Он и пулей чеченца брал, он и на штык неробок.

«Приговор рядовых» отправили в Тифлис, и Бестужев не сомневался, что Паскевич утвердит его награждение. В это время он любил и был горячо любим.

Ты пьешь любви коварный мед, От чаши уст не отнимая…

Готовишь гибельный озноб — И поздний плач, и ранний гроб.

Оленька Нестерцова, дочь солдата, навещала его по вечерам — красивая хохотунья, резвая, как котенок, она (именно она!) умела разгонять его мрачные мысли.

— Вот, Оленька! Добуду эполеты, уйду в отставку и вернусь в Питер, чтобы писать и писать.

— А меня с собой не возьмешь разве?

— Глупая! Мы уже не расстанемся…

Женитьба на солдатской дочери Бестужева не страшила, ибо отец его, дворянин старого рода, был женат на крестьянке.

Майор Шнитников и Таисия Максимовна обнадеживали декабриста:

— Быть не может, чтобы в Тифлисе не утвердили «приговор» о награждении вашем. Вот уж попразднуем!..

Однако в восемь часов вечера 23 февраля 1833 года какой-то злобный рок произнес свое мрачное слово: нет. Оленька Нестерцова, как обычно, пришла навестить Бестужева, но в комнатах его не оказалось, а денщик Сысоев раздувал на крыльце самовар.

— Аксен, — спросила его девушка, — не знаешь ли, где сейчас Александр Александрович?

— Да наверху.., у штабс-капитана Жукова с разговорами.

Вишь, самовар им готовлю, да не разгорается, язва окаянная!

— Скажи, что я пришла.

— Ага. Скажу…

Выписка из архивов дербентской полиции: «Бестужев явился на зов.., между им и Нестерцовой завязался разговор, принявший скоро оживленный характер. Собеседники много хохотали, Нестерцова в порыве веселости соскакивала с кровати, прыгала по комнате и потом бросалась опять на кровать. Она „весело резвилась“, — по ея собственному выражению, но вдруг…»

Раздался выстрел, комнату заволокло пороховым дымом.