С утра Яшку нарядили в новые штаны, праздничную рубаху, и из сундука мать достала пахнущий нафталином картуз.

— Мам… а картуз-то зачем? — запротестовал было Яшка. — Сейчас не осень и не зима, и так жарко.

— Помалкивай! — оборвала его мать. — Хочешь, чтобы судья посмотрел на тебя и сказал бы: у, какой хулиган, весь растрёпанный! Да рожу-то получше умой. Да если спрашивать тебя чего будут, то отвечай скромно да носом не шмыгай.

В суде они встретили Стёпкину мать — лавочницу, разряженную в старомодную плюшевую кофту, и Степку, до того зачёсанного назад, что, казалось, глаза его даже по лбу подались.

Матери расселись молча, не поздоровавшись. Стёпка же ухитрился показать Яшке язык, на что тот повернул ему в ответ аккуратно сложенную фигу.

Началось разбирательство этого запутаннейшего дела по встречным искам о возмещении убытков.

Первый — о стоимости трёх кур, задушенных собакой, носящей кличку «Волк». Второй — о стоимости двух утят и куска вареного мяса, похищенных котом, носящим кличку «Косой». Сначала ничего не возможно было понять. Выходило как будто бы так, что кур никто не душил, а мяса никто не утаскивал. Потом вдруг оказалось, что куры сами виноваты, ибо забрели на чужую территорию и разрывали грядки с рассадой.

А утят сожрал и мясо стащил не «Косой» кот, что Стёпкин, а «Бесхвостый» Сычихин, который давно уже имел репутацию подозрительной личности, занимающейся тёмными делами. Однако бойкая Сычиха тотчас же клятвенно присягнула в том, что «Бесхвостый» вовсе не её кот, а живёт он на чердаке её бани самовольно, сам заботясь о своём пропитании, и никакой ответственности за него она нести не может.

— Свидетель Яков Бабушкин, — спросил судья, Егор Семёнович, добрый старик со смеющимися глазами, — ответьте мне на вопрос: были ли вы во дворе, когда собака Волк бросилась на соседских кур?

— Был, — отвечает Яшка.

— Что вы делали?

— Мы… — Яшка заминается.

— Отвечайте… не бойтесь, — подбадривает судья.

— Мы с Валькой пуляли из рогуль.

— Из чего-о?

— Из рогуль, — смущаясь, продолжает Яшка. — Палка такая с резиной, в неё камень заложишь, а он как треснет!

— Куда треснет? — удивляется судья.

— А куда нацелиться, туда и треснет, — объясняет Яшка и окончательно сбивается, услышав гул сдержанного хохота.

— Так!… И что же вы сделали, когда увидели, что собака Волк душит соседних кур?

— Так они, товарищ судья, сами лезли к нам на грядки…

— Я не про то! Вы ответьте, что вы сделали, когда увидали, что собака душит кур?

— Мы… так мы когда подошли, то уже Волк убежал.

— А куры были уже дохлые?

— А кто их знает… может, и не дохлые… может, они просто с перепугу обмерли.

— Садитесь… Свидетель Степан Сурков. Верно ли, что ваши куры забрели на чужой огород?

— Они не сами забрели, их нарочек зерном подманили.

— Почему же вы думаете, что подманили?

— Обязательно подманили. А то чего же они на чужой двор пойдут? Что у них, своего нет, что ли?

— Когда вы подобрали кур, то они были уже дохлые?

— Вовсе дохлые… а у одной даже полноги не хватало. Мать как понесла их на базар продавать, то тех двух ничего, а эту третью насилу…

Тут Степан, почувствовав вдруг тычок в бок со стороны сидевшей рядом матери, внезапно умолкает.

Но уже поздно, и судья спрашивает строго и удивлённо:

— Так, значит, вы… дохлых кур продали на базаре? Стёпкина мать чувствует, какую оплошность допустил её сын, и пробует вывернуться:

— Врёт он, товарищ судья! Куры только помяты были, а вовсе ещё живые; я их, конечно, зарезала и продала.

— Та-ак! — растягивая слова и хитро сощуриваясь, говорит судья. — Значит, вы утверждаете, что зарезали своих живых кур и продали их на базаре… Но позвольте: о чем же тогда может быть иск?

Зал дружно смеётся, а Яшка чуть не взвизгивает от удовольствия. Яшка наверняка знает, что Волк задушил кур, но после того как Стёпка сболтнул, что их продали на базаре, Стёпкиной матери никак невозможно утверждать, что она продала дохлых кур.

— Ух! — кричит он, через некоторое время выходя из суда. — Наша взяла.

А позади разозлённая лавочница говорит тихонько Стёпке:

— Погоди, вот домой придём, я тебя выдеру, покажу я тебе, как языком брехать! — И, поворачиваясь к Яшкиной матери, она кричит сердито: — А вы скажите своему сорванцу, чтобы он не безобразничал! Утром отворяю кладовку, да так и обмерла — по всему полу ящеры шмыгают. Знаю я, кто это с огорода через окошко напускал.

Но Яшка дёргает мать за подол и говорит ей убедительно:

— Не верь, мам! Что я, змеиный укротитель, что ли? Я и сам всех ящеров и змеев хуже смерти боюсь.

В предыдущий вечер Дергач, захватив нанизанную на бечёвку козлятину, пустился бежать к «Графскому».

В подвале стоял уже полумрак. Дергач зажёг свечу и, кинув кусок мяса всегда голодному Волку, улёгся на охапку сена и опять вынул фотографию.

— Так вот он кто! — прошептал Дергач. — А я думал, что это только кличка у него… В эполетах… А теперь до чего дошёл человек… Так, значит, это его вся усадьба была…

Дергач сунул карточку в карман и, уложив с собою тёплого, плотно закусившего Волка, закрыл глаза.

Под сводами каменного подвала стояла мёртвая тишина. Слышно было даже, как колотится равномерно сердце Волка да шуршит под окном на пруду тростник.

Дергач уснул. Спал он крепко, но беспокойно. Во сне он видел пальму, а под пальмой Яшку.

«Иди сюда», — звал Яшка. И вдруг Дергач увидал, что это вовсе не Яшка, а сам грозный налётчик Хрящ стоит и манит его пальцем: «А ну, пойди сюда, пойди сюда… А почему ты захотел быть домушником, а зачем ты бросил стремя?»

Дергач хотел крикнуть, но не мог; хотел бежать, но трава заклеила ноги; он рванулся и… открыл глаза.

Волк стоял рядом. Видно было, как зеленоватыми огоньками горели его глаза. Дергач погладил собаку и почувствовал, что каждый мускул её напружинен и напряжён.

— Ты чего? — спросил Дергач шёпотом и, прислушиваясь, уловил где-то далеко вверху еле слышный шорох.

«Это совы гоняются за летучими мышами, — подумал он. — Кто сюда ночью придёт. Ложись, Волк, ложись… Никого нет. Мы одни».

И, крепко обняв собаку, он полежал ещё немного с открытыми глазами, потом уснул и больше не просыпался до рассвета.

Дергач ответил Вальке, что никакого света он в верхних комнатах не зажигал. Но при этом он так смутился и нахмурился, что это не ускользнуло от глаз мальчуганов.

— Я думаю податься завтра отсюда, — совершенно неожиданно заявил он.

— Куда податься? Зачем, Дергач? Разве тебе здесь с нами плохо?

Дергач помолчал… Видно было, что он колеблется и хочет что-то сказать ребятам.

— Все туда же, — вздохнув, проговорил он. — Дом свой разыскивать. У меня ведь и отец и мать где-то есть. Как был голод, так я потерялся от них возле Одессы, а теперь и не знаю, где они. Думаю в Сибирь, в город Барнаул, пробраться, там где-то у меня тётка есть — она уж наверно адрес родителей знает. Да вся беда только в том, что я фамилии её не знаю, а знаю, что зовут её Марьей. Да в лицо немного помню.

— Трудно найти без фамилии, Дергач.

— Трудно, — подтвердил Валька. — Во, возьмём хоть у нас три соседских дома, а и то в них четыре Марьи, ежели не считать даже Маньку Куркину, которой один год, да коз, которых Машками зовут. А как твоего отца фамилия, Дергач?

— Елкин Павел, а меня Митькой раньше звали. Это уже когда я в беспризорники поневоле попал, то там мне кличку дали.

— А почему, Дергач, ты так вдруг собрался уходить?

Дергач опять нахмурился.

— А потому… — сказал он после некоторого раздумья, — что очутился я здесь, убегая от Хряща. Мы на главной линии, на ветке с ним нечаянно столкнулись. Он там был с одним ещё, а теперь по некоторым приметам думаю я, что не сюда ли они направлялись тоже.