Неожиданно перед лыжником оказалось что-то вроде естественного трамплина — снежный нанос, круто обрывавшийся. Сворачивать было поздно. Чудинов слегка присел, прыгнул, сохраняя равновесие, врезался лыжами в покатый сугроб, пересёк его на большой скорости, оставляя глубоко взрытую колею, но за сугробом оказался почти заметённый снегом небольшой пенёк. Правая лыжа концом своим пришлась прямо в него, и Чудинов полетел кубарем под откос, зарываясь головой в сугроб. На счастье, снег был ещё не слежавшимся, рыхлым.

Когда Чудинов, тихонько чертыхаясь про себя, выкарабкивался, к нему уже со всех сторон подкатывали маленькие лыжники. Слегка опередив их, к месту происшествия подъехала Скуратова. Чудинов поднялся, отряхиваясь. Снег залепил ему уши, нос, глаза. Снег забился в рукава, за воротник. Наверное, всё это было очень смешно, потому что ребята смотрели и прыскали в плечо друг другу, отворачиваясь. Скуратова тоже с трудом сдерживала улыбку. Чудинов посмотрел на всех, обтёрся платком и вдруг тоже начал хохотать во всё горло.

— Здорово я?..

Круглоголовый коренастый мальчуган, посмелее других, подобрался ближе.

— Дядя, вы, верно, плаваете хорошо, однако? — басом проговорил он. — Вы когда ныряли в снег, так руки вперёд, сразу вот так…

— Сергунок! — остановила его Скуратова. Она строго посмотрела на своего воспитанника и обернулась к Чудинову: — Вы не ушиблись, товарищ?

— Да нет… Снег мягкий. Это пенёк тут подвёл.

Чудинов ногами разгрёб снег, показывая на торчавший из сугроба пенёк, который был виновником его позора.

— Да, у нас тут надо под ноги смотреть, когда на лыжах ходишь, — сказала Наташа. — Вы, видно, приезжий?

— Да, недавно из Москвы, — отвечал, все ещё не оправившийся от конфуза Чудинов, вслушиваясь в её грудной уральский говорок с мелодичными вопросительными интонациями.

— А-а, — протянула Скуратова, — оно-то и видно. К укатанной дорожке привыкли?

Сергунок стоял, задрав нос и поглядывая снизу на Чудинова.

— Дядя, а вы попросите тётю Наташу, она вас научит, как по-нашему ходить. Правда, тётя Наташа?

— Ну, хватит тебе! — строго сказала Наташа. — Встань в ряд обратно.

Чудинов легонько пожал плечами, нахмурился:

— По-моему, тёте Наташе самой надо ещё многому поучиться.

— Уж не у вас ли? — спросила она свысока.

— Что ж, кое-чему и я могу научить. Давайте познакомимся, коли так вышло. — Он поклонился: — Чудинов.

Наташа вскинула на него свои строгие серые глаза и вдруг зарделась вся так, что через мгновение у неё пылали не только щеки, но и виски, и лоб, и уши.

— Чудинов? Это что же, вы тот инженер, который, говорят, нас с Сергунком тогда… Мне в редакции говорили, только не совсем фамилию точно сказали, мне послышалось Чубинов. Это вы мне шарф тогда свой повязали? Это вы и есть?

— Опять начинается! — чуть не закричал Чудинов. — Никаких шарфов я не повязывал. Вообще я их не ношу уже лет десять… Это всё ерунда, путаница. И не думал я вас спасать. То есть я, правда, принимал участие, как все, но не посчастливилось, извините. Уж кому-нибудь другому спасибо скажите.

— Странно-о! — протянула Наташа, не сводя с него глаз. — И фамилия у вас громкая. Я только сейчас вспомнила. Ведь был такой до войны чемпион Чудинов?

Чудинов медленно опустил голову, потом посмотрел куда-то в сторону, вдаль.

— Да. Был такой чемпион. Верно. Был.

— Но ведь, по-моему, его не то убили, не то он ногу потерял… вы что ему, родственник или однофамилец?

Наташа вскинула на него глаза и зарделась.

—Знаете, как ответил один человек, когда гости спросили, что это за юноша изображён на портрете? Не знаете? Он сказал: «Это сын моего отца, но мне не брат».

— А кто же это был на портрете? Не понимаю, — призналась Наташа.

— Это был сам хозяин в молодости, — негромко пояснил Чудинов. — Ну, до свиданья, Наташа Скуратова. Не буду вам мешать заниматься.

— А откуда вы знаете, что я Скуратова? — не без лукавства поинтересовалась Наташа.

— Ну, кто же тут этого не знает? — беспечно отвечал Чудинов и, сделав поворот, покатил с холма вниз на лыжах, едва заметно оседая на левую ногу.

Некоторое время Наташа смотрела ему вслед, затем, как будто перешагнув через что-то, устремилась за Чудиновым и быстро нагнала его:

— Извините меня… Я не знала, что это вы сами…

Чудинов остановился, покосился на неё через плечо:

— А я тоже не знал, что именно в этих местах проживает такая лыжница. Я вас ещё в Москве видел.

— Ой, не вспоминайте лучше!

— Почему? — с внезапным порывом, совершенно его преобразившим, заговорил он вдруг, вплотную подойдя к ней. — Слушайте, Скуратова, наделила вас природа щедро, не поскупилась. А вы думаете так и прожить на всём готовеньком, от роду отпущенном? Техники у вас ни на грош. Если бы я только не бросил это дело, то я бы из вас такую лыжницу сделал!

— А я ведь тоже навсегда с лыжни сошла, так что не трудитесь.

— И не собираюсь. Я это дело сам решительно оставил.

— Ну, вот и хорошо, — сказала Наташа, сердито подтянув кончики бровей к вискам, — по крайней мере, нечего спорить.

Чудинов молчал, невольно залюбовавшись ею. Очень ему нравилась эта упрямая, сердитая, большеглазая…

В Наташе была та цветущая чистота, которая столь свойственна девушкам, работающим в детских садах или яслях, чистота безукоризненная, какая-то невозможно отмытая, победительная. Но в ней не было глянцево-молочной тугощекости, чуточку снулой сытости, которая иногда появляется у таких девушек. Нет, она выглядела тренированной, её девическая свежесть была силой и энергией, и во всём сказывался характер твёрдый и своенравный.

Сердясь на самого себя, Чудинов вдруг решительно сказал:

— Слушайте, Скуратова… а вы хотели бы победить Алису Бабурину, чемпионку?

— Да, победишь её! — Наташа покачала головой. — И вообще, я же вам сказала.

Глядя ей прямо в глаза, со странной убеждённостью он медленно проговорил:

— Скуратова, если вы по-настоящему захотите, вы победите её в следующем же сезоне. Это я вам говорю, заслуженный мастер спорта Чудинов, в конце концов, если уж на то пошло. — Он окончательно рассердился на себя. — Словом, если серьёзно желаете заниматься, ладно! Буду вас тренировать, бог с вами…

— Я вас об этом, кажется, не прошу, — обиделась Наташа.

— А я это не для вас делаю, извольте знать.

— А для кого же? Для Алисы Бабуриной?

Чудинов даже отвернулся от неё:

— Сказал бы я вам, Скуратова! Э, да что там! Хочу я, Наташа, последний раз попробовать. Может, мне всё-таки удастся воспитать для нашей страны действительно классную лыжницу, чтобы на мировую лыжню её вывести, чтобы всем этим норвежкам, финкам, австрийкам она спину показала на лыжне. Вот ради чего я с вами тут разговор веду.

Наташа стояла, опустив голову. Очень тихо сказала она:

— Ничего из меня не выйдет.

— А я говорю вам — выйдет. Довольно тут вам вокруг да около дома крутиться, царевну-затворницу изображать с вашими гномиками.

— Это что ещё за гномики? Вы знаете, что для меня эти ребята?

— Да вы меня не поняли. Сказка такая есть. Помните? Про Белоснежку и гномиков[10]? Ушла она к ним от злой мачехи в горы, а потом соблазнили её румяным яблочком, откусила чуточку, застряло у неё в горле и…

Наташа задумчиво продолжала:

— После этого заснула и её в хрустальный гроб положил.

— Правильно. Но до каких пор? Пока не явился прекрасный королевич, не разбудил, не вернул её снова к жизни!

Наташа усмехнулась:

— Не пойму что-то. Это вы кто же будете, — королевич или та злая фея с яблочком румяным, на которое Белоснежка соблазнилась?

— Королевич! — убеждённо и весело сказал Чудинов. — Я именно тот самый королевич, а яблочком-то ядовитым вас Бабурина угостила. И теперь, должно быть, справляется она у зеркала, все ли она так же, по-прежнему всех краше и сильнее на свете. А вы что же? Застряла обида в горле — решили задремать, придумали себе хрустальный гроб? Кончено! Я явился и все вдребезги! Впереди жизнь, снег столбом, лыжня, флаги на ветру, а вы — спать. И уж если хрусталь, то не гробик, а кубок! На это я согласен. Ну, Белоснежка, перед вами прекрасный королевич, смиренно ждущий ответа. Освобождаетесь вы от сонных чар или будете дальше дремать?