— Да перестань ты фантазировать! — накинулся на него Чудинов. — Давай лучше пуговицу, не будь свинёнком, в самом деле! Если тебя кто-то спас, так ты уж не безобразничай.

— Когда признаетесь, тогда и отдам, — невозмутимо отвечал Сергунок.

Чудинов шагнул было к Сергунку, но мальчишка мигом сорвался с места и стремглав понёсся вниз с холма.

— Ну, вот видишь, как это всё дурацки складывается? — вконец расстроился Чудинов. — Теперь будет этой пуговицей щеголять. И так от разговоров тошно, а тут она ещё закапризничала, обиделась. Ну вас тут всех к лешему, в самом деле! Вот брошу, и всё. Ты слышал, она уже чуть было не корила меня, будто я какие-то на неё права имею. Припуталась ещё эта история на мою голову! Может быть, ты поговоришь как-нибудь с ней, а, Евгений? Ты же у меня красноречивый, лирик, не мне чета.

Я действительно решил поговорить, правда не с Наташей, а с её упрямым питомцем. Дело принимало ненужный оборот и могло сейчас только вызвать раздражение у Наташи и Степана.

Наутро я подошёл к интернату. Ребята играли во дворе за палисадом, прокапывали ход через наметённые за ночь сугробы. В некотором отдалении от других детей стоял Сергунок. Он что-то кричал в трубку, свёрнутую из старой газеты, а Катюша ездила перед ним взад и вперёд на маленьких лыжах. Я не сразу понял, что это была за игра.

— Руки с ногами соображать надо! — кричал Сергунок.

— Я и так их соображаю, — на ходу звонко отвечала Катюшка и вдруг совершенно другим голосом, тихо спрашивала: — Погоди, я не играю. Как это — соображать?

— Ну, чтобы заодно вместе, разом махались, — так же тихо и совсем другим тоном пояснил Сергунок, но тут же кричал в газетную трубку свою: — Коленкой, однако, не вылягивайся!

Катя деланно громко:

— Я и не вылягаваюсь совсем… — И опять тихо — А ты мне должен на «вы» говорить. — И снова громко: — А если вы будете меня все переучивать по-своему, так я не стану вас больше слушать вовсе. Сам носом в снег тыкнулся, а учит!

— Это когда я тыкнулся? — возмутился Сергунок.

— Ну, я это ему говорю как будто. Помнишь, как он кувыркнулся? — И они снова возвращались в игру. — Никто вас не заставлял учить!

— А вы, однако, ваш характер покиньте!

— А вы не кричите на мой характер. У вас ещё у самого хужее и грубже. Мне даже довольно очень совестно, что вы на меня так выражаетесь. И ещё неизвестно, что вы лично спасли! Докажите!

— И докажу, — сказал вдруг Сергунок и полез в карман.

Тут я решил, что самая пора вмешаться.

— Эй ты, спасённый, — начал я, подойдя вплотную к палисаду. — Во-первых, здравствуй, приятель. Иди-ка сюда.

— Здравствуйте, я вас знаю. Вы тоже из Москвы, редактор.

— Правильно, почти так. Иди-ка ко мне. — Я обнял его у калитки и вывел на улицу. — Слушай, друг милый, что это ты пуговицей какой-то хвастаешь? Почему дяде Степану не отдал? Ходит из-за тебя человек расстёгнутый.

— А чего он не признается, что спасал!

Он насупился и высвободил своё плечо из-под моей руки.

— Погоди, не об этом сейчас речь. Как тебя зовут? Сергун?

— Сергун. Сергей я.

— Ну вот, Сергей, можно с тобой поговорить по-взрослому, как мужчина с мужчиной?

— Это как два товарища промеж собой?

— Вот-вот, именно.

Я взял его под руку, и мы с ним степенно прогуливались вдоль палисада, ведя спокойный, солидный мужской разговор.

— Понимаешь, дружок, нечего шуметь. Ну, спасли тебя, скажи спасибо. Все уж про то забыли, а ты тут булгу поднимаешь, тётю Наташу только зря волнуешь. Они начали заниматься с дядей Степаном, а тут ты со своей пуговицей. Он не признается, вот у них ничего и не получится. Она ведь гордая, тётя Наташа, думает: «Ах, он считает, верно, надо поблагодарить его, я ему обязана, что спасал», и всякое такое. Знаешь, она… как тебе сказать… они все, тётеньки, такие… — Я тоже был не мастер разговаривать с ребятами, а этот круглолобый чертёнок вообще-то был не из болтливых. Хмыкал, отмалчивался или отвечал односложно своим хрипловатым баском. — Верно, ведь все тётеньки такие? — повторил я.

— Понятно, женщины, — подтвердил Сергунок.

— Молодец, умница! Все понимаешь.

Тут я решил, что самая пора вмешаться.

Поощрённый похвалой, Сергунок решил развить мою мысль:

— Она ещё возьмёт да и сообразит: «Надо, мол, однако, пожениться на нём» — и уедет.

— Слушай, Сергей… Кх… — Я закашлялся. — Ты поначалу так умненько все и хорошо говорил, а теперь уж болтаешь пустое. Но одно запомни: я вот скоро уеду в Москву обратно, а ты тут про все цыц, молчок. Пусть тётя Наташа хорошо-хорошо потренируется с дядей Степаном, пока в будущем году на спартакиаде всех не победит. А потом мы вместе с тобой все докажем и пуговицу предъявим. Ты про неё, я надеюсь, тёте Наташе ничего ещё пока не говорил? Правильно! А то отняла бы непременно. Ну, потерпи немножко ещё, я тебя как человека прошу.

— По-товарищески? — переспросил Сергунок.

— Вот именно, как товарищ товарища.

Сергунок задумался:

— А если я потерплю, не скажу, вы меня на тот год возьмёте с тётей Наташей на спартакиаду?

— Далеко глядишь. Ну, обещаю.

— И билет дадите?

— Договорились, — заверил я его.

На окраине Зимогорска, где сквозь заснеженные ели видны были корпуса обогатительной фабрики и металлические фермы эстакады, по которой подвозили руду, Чудинов тренировал группу местных лыжниц общества «Маяк».

Неудобно было уже теперь отказываться. Получилось бы, что из-за какого-то личного пристрастия Скуратову он взялся тренировать, а других не желает…

Наташа на тренировки больше не приходила. Чудинов мрачнел, но не желал сам сделать первый шаг. Зато Маша Богданова стала с первой же тренировки радовать Чудинова незаурядными успехами. Да и среди подруг её оказалось немало способных спортсменок.

— Здравствуйте, Степан Михайлович, — приветствовал тренера дядя Федя, явившийся взглянуть на занятия. — Ну, как дела, подвигаются? Ворохтин сегодня звонил, интересовался. Сказал я ему, что все хорошо, только Скуратова опять на дыбы встала. Он сказал, если надо — повлияет.

— Нет уж, — испугался Чудинов, — обойдёмся как-нибудь без вмешательства высоких властей. Так дело не пойдёт. Подождём — сама явится. Девка неглупая, сообразит.

— Ну, а остальные как? Характер-то не у всех Скуратовский.

— Материал благодатный. Хвастаться не буду, но через годик, думаю, мы с вами на спартакиаде выпустим таких лыжниц, что другим жмуриться придётся. Наши их снежком накормят на лыжне. Вот поглядите сами. Ну-ка, девушки, ещё раз сделаем прикидочку на прямой. Вы, Маша, немножко на спусках посмелее, делайте разгон крупнее! Веселей, девушки, глядеть у меня! Устали? Ничего, держитесь. Мы с вами ещё всем Скуратовым да Бабуриным сто очков вперёд дадим, уверяю вас.

Маленькая Маша Богданова тряхнула заиндевевшими кудряшками:

— Ой, Степан Михайлович, однако Наташу не обойдёшь. Ведь у неё природный-то ход какой!

— «Ход, ход»! — мрачно передразнил Чудинов. — Разве я сам не знаю. При её данных да подходящий бы характер! Эх, да что говорить! Хоть бы вы на неё, что ли, повлияли, подруга ведь.

— Да, повлияй на неё! У них вся семья такая. Как упрутся — с места не стронешь.

— Ничего, стронем.

Маша вздохнула:

— А вот из меня уж чемпионки никогда не выйдет, верно?

— Как вам сказать. Вы, Маша, делаете просто отличные…

— Пожалуйста, не утешайте, — перебила его Маша. — Не выйдет. А всё-таки я буду ходить на лыжах, буду ходить, буду!

И, рванувшись вперёд, старательно и весело выполняя короткими ножками шаги, которым научил теперь местных лыжниц новый тренер, Маша Богданова помчалась по лыжне, и только ветер, нёсший лёгкую струистую позёмку, растрепал заиндевевшие завитушки волос над её маленькими розовыми ушами.