— С ним простись, забудь навеки. Так и заявил, — отрапортовал Тюлькин.

— Коля, я тебя серьёзно спрашиваю. Он, должно быть, сам меня ищет.

— Номером ошиблись, — съязвил Тюлькин. — Он, возможно, теперь пятнадцатый ищет.

— Пятнадцатый? Кто это? — удивилась Бабурина. — Зачем?

— Утешать и перевоспитывать собирается. Собрался за ней, по слухам, в город Вологду. У контрольного судьи спроси. Потом, кажется, раздумал, перерешил, изменил направление. Следует в Зимогорск, на Урал.

— Ничего не понимаю! — Алиса растерянно поглядела на Тюлькина. — Можешь ответить толком?

— Где уж нам уж, мы по хозяйственной части, а тут — психология, — парировал Тюлькин, постукав себя по лбу. — Вот обратитесь к нашему специальному корреспонденту, а я двинулся. Привет крупным шрифтом!

— Что он болтает? — обратилась Алиса ко мне.

— Да глупости. Ерунда все. Одно только верно: что Чудинов уезжает в Зимогорск. Решил окончательно.

— Но он видал, как я сегодня шла?

— Видал, по секундомеру прикинул.

— Ну что, недоволен опять?

Тон у неё сейчас был виноватый, и мне её даже стало немного жаль.

— Дело ведь не только в вас, Бабурина. Ему вообще стало казаться, что он уже дал спорту всё, что мог. А тут вы ещё на собрании, скажу вам честно, не очень-то тактично выступили. Пытались свалить на него все. Жаловались, что резок очень. А ведь вы знаете сами прекрасно, кто виноват и почему вы засиделись на старых показателях.

— Он одержимый! — быстро и зло проговорила Алиса. — Он способен загнать человека на тренировках. Чего ему ещё надо? Я опять сегодня пришла первой, а ему все мало. Упёрся в свой проклятый секундомер!

— Да ведь секундомер-то показал, что вы не вышли из тридцати девяти, как обещали.

— Ну, уложилась почти в сорок. Тоже неплохо. Другие ещё хуже. Не могу я ради его тренерского честолюбия превратиться в машину какую-то, от всего отказаться. Просто надоело! Нет, правда, Кар, вы должны меня понять. Я так больше не могу. Из-за каждой рюмки случайной — драма; за покером лишний часок ночью посидишь — утром выговор, распеканция; папироску заметил — у-у! Мировой скандал… Он меня прямо истерзал этим режимом. Говорят, что я люблю лёгкую добычу. Ну неправда, сами видели — выкладываюсь вся, без остатка. Всё на карту! Когда финиш проскочу, так уж не могу на ногах держаться, «последняя из-не-моге», как сам Чудинов шутит. Когда я на лыжне иду к финишу, для меня нет ничего больше в жизни, ну, а уж в жизни-то, извините, у меня не только одна лыжня, могу себе позволить и другие радости. Понятно вам это?

— Но, по мнению Чудинова, накопить-то вам в себе того, что требуется выложить, надо гораздо больше. Вы идёте без запаса, только, на пределе, держась на технике и на самолюбии. А спорт, как я понимаю, — это прежде всего здоровье, сила. Вы же все растрачиваете впустую, не соблюдая режима, и не тренируетесь, в расчёте на счастье, на везение ваше.

— Ну ладно, — прервала меня Алиса. Она уже пришла в себя и, подняв свой остренький подбородочек, передёрнула плечами под накинутой изящной шубкой. — Хватит. Мне все это, как говорится, в грамзаписи слышать уже не так интересно. Извините, я всё это слышала из первоисточника и, если захочу, — услышу ещё десять раз.

— Нет, Алиса, в том-то и дело, что больше уже не услышите.

Неподалёку от грелки-раздевалки лыжной станции я нагнал двух девушек, которые медленно брели, вскинув на плечи связанные лыжи. На девушках были одинаковые лыжные костюмы с лучистыми эмблемами «Маяка» на рукавах. У обеих были понурые спины побеждённых. У одной был номер «7», а у другой, более рослой, — «15». Я узнал в рослой лыжнице Наталью Скуратову, а под номером «7» в стартовом списке значилась Мария Богданова, землячка Скуратовой, лыжница из того же зимогорского «Маяка». Девушки медленно шли прямо по снегу, не разбирая дороги и негромко переговариваясь. Я слегка задержал шаг. Маленькая Маша Богданова причитала своей уральской скороговорочкой:

— Опозорились мы, Наталья, с тобой на всю Москву. Кое смех, кое плач… — Она всхлипнула.

Спутница недовольно повела высоким плечом, поправляя лежащие на нём лыжи.

— Брось, Маша! Москва-то, однако, слезам не вери-ит. — Голос у неё был глубокий, грудной, а говор тоже уральский, притокивающий, быстрый и с неожиданными вопросительными интонациями там, где привычнее было бы слышать утверждение: «Москва-то слезам не вери-ит?»

— Да, тебе хорошо, — сказала подруга. — Ты хоть с дистанции сбилась, какое-никакое оправдание есть, и пришла во второй десятке, а я… — Она только рукой махнула.

— А ты какая?

— Двадцать девятая.

— Ну ничего, Машуха, за тобой ещё тридцатая осталась.

— Ты уж всегда утешишь! Интересно знать, что бы ты тридцатой сказала?

— Я бы сказала: «Ну вот, хорошо, для ровного счёта и вы».

Обе невесело и коротко рассмеялись.

— Ох, оплошали мы с тобой, Наташа! — убивалась маленькая лыжница. — Как же теперь в Зимогорске покажемся? Засмеют.

— Ну и пусть, если кому смешно покажется. — Скуратова сердито тряхнула прядкой, вылезшей из-под шапочки. — А я предупреждаю, однако: больше меня ни на какие соревнования калачом не сманишь. Все. Я с этим покончила, понятно-о?

Ух, как накатисто, по-уральски прозвучало у неё это последнее «о»! Маленькая вскинула на неё испуганные глаза:

— Ты что, Наталья? А как же зимний праздник? Гонки-то на руднике! Ты же у нас в городе первое место держишь. Команду подвести хочешь, да?

— Хватит с меня! — И Скуратова перебросила лыжи на другое плечо. — Я с лыжни сошла навсегда. Решила, и конец. Кажется, знаешь мой характер?

Маленькая закивала совершенно сокрушённо:

— Знаю. Характер ваш, скуратовский, самый окаянный. Лешманы!

И они скрылись за дверью раздевалки.

Удивительно быстро разрастался Зимогорск! Ещё перед войной не было и города такого на карте. Только на детальных десятивёрстках помечен был старый зимогорский рудник, где промышляли старатели. Но оказалось, что зимогорская руда наделена ценнейшими качествами. И, когда в великом переселении промышленности на восток, сюда, за Уральский хребет, в первые годы войны перебирались большие южные заводы, очень кстати и в самую пору пришлась зимогорская руда. Правда, для того чтобы годна она была в дело и утолила нужды перекочевавших сюда предприятий, требовалось обогащать её — из горы поступала она не той кондиции, которая требовалась промышленности. И выросла возле рудника на склоне той же горы, только пониже, и в сроки, сперва даже ошеломившие местных несколько медлительных, к таким темпам не привычных жителей, большая обогатительная фабрика. Там руда отсортировывалась, подвергалась концентрации, в отсадку, а все лишнее, ненужное шло в отвал. А вокруг фабрики стал стремительно расти, раскидываясь по крутым взгорьям, пробиваясь сквозь лес, новый город.

Мне не раз приходилось бывать в Зимогорске. Сперва жизнь тут была нагой, как схема, которая давала лишь самые первичные очертания возникавшему городу. Улицы размечались в густом сосновом бору, который подступал к самому руднику. Часто они назывались уже улицами, но это были ещё просеки, так же как поляны в лесу несколько преждевременно именовались площадями. И зачинавшаяся в городе жизнь вся была наружу… Везде были видны каркасы будущих зданий, ещё не обросшие кирпичной кладкой, или деревянные остовы, пока ещё не зашитые тёсом; трубы водопровода шли по открытым траншеям, воду разбирали прямо на улицах у колонок. Тут же, на улицах, дымились временные очаги, сушилось стираное белье перед лёгкими бараками или землянками. Казалась вывернутой прямо на улицу и вся торговля — магазинов ещё не было, торговали с открытых лотков или в палатках. Даже лампочки, которыми теперь освещался строившийся город, были лишены колпаков и горели прямо на столбах каким-то зябким, голым, неуютным светом. Дома отстояли далеко друг от друга. Между ними напирала густая зелень не желавшего отступать леса. Город только начинал врастать в него.