Раскрасневшись, я откидываюсь на спинку стула и с трудом перевожу дыхание. Машинально хватаю пачку сигарет, но тут же отшвыриваю ее, заметив, что во время этой вспышки негодования положил на край пепельницы зажженную сигарету. Владимиро как будто ничуть не смутила моя выходка. Он попрежнему смотрит на меня с бесстрастным и скорбным лицом.

— Что же ты делал до сих пор… чтобы быть человеком? — спрашивает он, как только видит, что я слегка отошел.

Мне хотелось бы вернуться к сдержанному, сухому тону начала моего визита. Но чувствую, что это удается лишь отчасти. Отвечаю все еще срывающимся голосом, загибая пальцы: — Во-первых, я развелся, снял квартиру на год и живу сейчас сам по себе. Во-вторых, в эту квартиру не входила и никогда не войдет ни одна женщина. Обе эти меры, развод и целомудрие, меры, скажем так, отрицательные. Однако в положительном плане я уже могу кое-чем похвастаться. Вопервых, в скором времени я возьмусь за постановку настоящего, большого фильма. Во-вторых, я люблю потрясающе красивую и умную женщину и любим ею. Видишь ли, Владимиро, я не могу не заметить заимозависимости между разводом и целомудрием, с одной стороны, и режиссурой и любовью — с другой. Может, это еще и не сублимация, но что-то очень к ней близкое. Я сниму фильм, буду любить и тогда пойму, состоялась ли на самом деле сублимация или нет.

Думаю, что не только восстановил равновесие, нарушенное недавним приступом гнева, но и убедил Владимиро в своей полной вменяемости. Да, существует "он", да, между нами ведется настоящий диалог, частенько перерастающий в настоящие ссоры. Но я вновь полностью владею ситуацией, так что мой визит к Владимиро вновь приобретает первоначальный оттенок предупреждения, угрозы, недоверия. Погруженный в эти раздумья, я молча курю, упершись взглядом в стол. Чувствую, что Владимиро вертится на стуле, словно никак не может устроиться удобно. Жду, когда же он угомонится. Наконец голос Владимиро произносит: — Осталось назначить день и час начала лечения. Я в замешательстве, поскольку был уверен, что своим поведением и словами доказал, что совершенно здоров: — Какого еще лечения? — Лечения, в котором ты нуждаешься. Лечения, которое избавит тебя от… твоего диалога.

— И как долго оно может продлиться? — Так сразу нельзя сказать, Рико. Самое меньшее — полгода, самое большее — шесть лет.

— Сколько раз в неделю? — Два-три раза.

— И сколько будет стоить каждый сеанс? — Все тарифы установлены корпорацией врачей.

— Надеюсь, для меня ты установишь льготный тариф? — Ну разумеется.

Молчу и делаю вид, что раздумываю. Затем говорю совершенно спокойно: — Об этом и речи быть не может. Никакого лечения.

Владимиро, кажется, в ужасе от моего ответа. Его лицо искажается болью. Он снова начинает нетерпеливо ерзать на месте.

— Но, Рико, я абсолютно уверен, что ты нуждаешься в… продолжительном лечении.

Неумолимо качаю головой: — Ну, это мы еще посмотрим. В любом случае, Владимиро, ты уж меня извини, но я буду с тобой откровенен… в любом случае я не хотел бы лечиться у такого врача, как ты. И знаешь почему? Владимиро судорожно дергает головой, однако не отвечает.

— Потому что, на мой взгляд, прежде чем лечить других, тебе самому надо бы подлечиться. Из нас двоих настоящий неврастеник — ты, Владимиро. И я это не просто так говорю, знай, все это время я внимательно за тобой наблюдал. Очень внимательно. И могу с полной уверенностью сказать, кто ты есть: закомплексованный психопат, которому это и невдомек. Более того, ты полагаешь, будто полностью раскрепощен, и ведешь себя как истинный "возвышенец".

Владимиро явно ошарашен моим диагнозом, таким точным и последовательным. Тут же добавляю, не давая ему опомниться: — И знаешь, что выдает в тебе закомплексованного неврастеника? Твоя несостоятельность. Будь ты сублимированным "возвышением", так не прозябал бы в этой клетушке, где ни повернуться, ни протолкнуться, не торчал бы в этом простецком кабинетишке, где несет жареным и пареным, как на кухне. Сублимация — значит успех, а успех — значит сублимация. Я тоже весь в комплексах и, наверное, тоже неудачник. Но по сравнению с тобой, Владимиро, у меня есть одно явное преимущество: я-то это знаю. А ты нет — и не стремишься даже.

Владимиро опять качает головой, хотя впечатление такое, что ему нечего мне возразить. После минутного молчания, видя, что он окончательно замкнулся в себе, я спрашиваю: — Ты ничего не хочешь мне сказать? Тогда ответь на такой вопрос: каковы твои отношения с "ним"? Ты понимаешь, о ком я, не правда ли? Хорошие? Плохие? Так себе? Любит ли "он" поболтать? Не очень? Совсем нет? У Владимиро вовсе потерянный вид: верный знак, что я попал в точку. Сбивчиво он бормочет: — Никаких особых, так сказать, отношений, Рико, у меня с… "ним" нет. Между нами совершенно нормальные отношения, как и у многих других.

— Нормальные, говоришь? — Да, нормальные.

— Что ты подразумеваешь под нормальными отношениями? — Нормальные, Рико, значит… нормальные.

— Давай начистоту: как часто твой "он" заставляет тебя заниматься любовью с твоей женой? Каждый день? Раз в неделю? Раз в месяц? Владимиро корчится, словно его поджаривают на раскаленных углях. Наконец он лопочет: — Рико, о моей жене и обо мне… мы поговорим в следующий раз.

Мы смотрим друг на друга. С чувством облегчения я вдруг осознаю, что добился своего. Сейчас уже я "сверху", а Владимиро "снизу". Конечно, мы оба "униженцы", только он в большей степени, чем я.

— Ладно, не будем, — замечаю я миролюбиво. — Но никакого лечения. Я думаю, ты хочешь узнать, зачем же я приходил? Охотно отвечу. Я пришел, чтобы сделать "ему" предупреждение и дать понять: если понадобится, я применяю к "нему" жесткие меры.

— Понимаю.

— К тому же, сам посуди, Владимиро, зачем мне это лечение, если здоровье или по крайней мере то здоровье, которое ты обещаешь, заключалось бы главным образом в том, чтобы "он" окончательно умолк. А я уже привык к "его" компании и, сказать по правде, злюсь на "него" не за то, что "он" говорит, а за то, что "он" говорит слишком много. Теперь, когда все уже сказано, должен признать, без "него" я чувствовал бы себя, как бы это сказать, потерянным, что ли. Представь, что у тебя есть друг, с которым ты проводишь по многу часов в день. Иногда вы ссоритесь, всякое бывает, зато потом миритесь и снова становитесь друзьями. Что бы ты сделал, если бы в один прекрасный день твоего друга неожиданно не стало? Не знаю, достаточно ли понятно я объясняю.

— Конечно, Рико, дружба — это прекрасная вещь, но видишь ли… Внезапно я решаю, что пора уходить. Встаю, тушу последнюю сигарету и говорю на прощанье: — Хорошо, оставим пока все как есть… Сколько я тебе должен? — Нисколько, Рико, ты мой старый друг и… Мы стоим у входной двери. Кухонные ароматы усилились. И этот невыносимый душок, и детская коляска в углу кричат, вопят что есть мочи: это дом неудачника, слабака, неврастеника! — Пока, Владимиро.

Эксгибиционист?! Я знал, что "он" большой любитель подглядывать за женщинами, а кроме того, садист, мазохист, гомосексуалист (точно-точно, и это тоже, об этом я еще не говорил, но придет время — скажу), фетишист (одним из предметов "его" поклонения являются колготки с дырками, сквозь которые проглядывает белая кожа, как на плотно облегающих трико у нищих на картинах Босха и Брейгеля); но только не эксгибиционист. Теперь же я точно знаю, что это так. Однако обо всем по порядку.

Сегодня Маурицио придет за моим "взносом". Вот уже несколько дней, как я продал облигации и положил деньги в банк. Часам к четырем, сразу после дневного перерыва, отправляюсь в банк, чтобы снять со счета пять миллионов лир. Не стану скрывать, я еще не решил, как лучше расплатиться. Конечно, проще всего было бы вручить Маурицио чек. Но чек легко выявить. Пять миллионов — это даже не взнос, это почти финансирование. А ну как завтра что-то произойдет: покушение, "экспроприация" или попросту закрут гаек, аресты и т. д.? Тут-то я и попадусь. Начнется следствие, станут искать тех, кто давал деньги, всплывет мое имя, выйдут на банк, доберутся до моего сейфа, точнее, двух сейфов — и вот уже моя фамилия замелькала в газетах. В итоге продюсеры все как один отвернутся от меня, заказы на сценарии пойдут моим врагам, и я останусь без работы.