— Садись, садись, Сережа. И, пожалуйста, все по порядку, — Тищенко дружелюбно развел ладони.

— Нет, не хочу. Постою, может, вырасту чуток. Я волнуюсь. И чего там долго говорить. Ну, курили мы в школьном дворике...

— Кто, Сережа?

— Вдвоем. А та беседка рядом с нашей. Ну, знаете, как-то так получается, что в одних беседках с девчонками целуются, в других — нет. Раньше это по бутылкам было заметно, когда они по двенадцать копеек были. Сейчас — на лету подхватывают. Нет, мы не пили. Так вот, смотрю — идет парочка. Хоть и под ручку, но как-то напряженно. Обычно они не так ходят, не оторвать. Иру узнал я сразу даже в темноте. Она заметная девчонка. Который с ней — тоже из ее класса, гнида. Из тех, кто в школе паинька, а на улице — приблатненный. Ползал перед сявками. Как-то и на нас хотел натравить. Ну, мы на пару всегда, я ему и объяснил, что не вечно же его сявки будут провожать, сколько ты им ни лижи. Он и заткнулся. Ну и мы решили без повода в драку не соваться. Хотя вот Сережка рвался...

— Ну, ты... — смутился младший. — Тебе она тоже нравилась.

— Вот. Значит, мы уже и трепаться кончили, да и о чем говорить? Все переговорено. Так, сидели-скучали, покуривали. Дома чего делать? А тут — интересно, хоть и нарваться можно. Что-то они там в другой беседке говорили, но не разобрать. Негромко, но вроде как со злостью. Потом этот додик отчетливо, ясно так сказал — не то с испугом, не то с угрозой: «Смотри, и правда не задуши!». Кому — непонятно, кроме них никого там не было. Ну а потом мы узнали...

— И решили идти к вам, — это младший. — Нет, мы не испугались, вы не думайте. Плевать нам на его сявок...

— Гражданин Чуб Валерий Алексеевич, я официально предупреждаю вас об ответственности за дачу ложных показаний. Пожалуйста, распишитесь.

— Пожалуйста, — тощий, прыщеватый юнец с покрытой пушком скошенной, словно недоразвитой нижней челюстью и заметно увеличенным верхним прикусом выцеживал слова с поразительным для его возраста хладнокровием. — Мне бояться нечего. Чист я. Смотри-ка, вешателя нашли! Докажите сначала, а потом пугайте. Кстати, не забывайте, я несовершеннолетний.

Капитан Тищенко смотрел на юного законоведа с хмурой усмешкой. Молчал он недолго, но в этом молчании явственно ощущалось, как самоуверенность сползает с молодого нахала. Помедлив, капитан сказал:

— Разумеется, Валерий Алексеевич, вы несовершеннолетний. И в самом деле, чего подозреваемому в убийстве бояться ответственности за вранье на следствии... Ну-ну, не кипятитесь. Поберегите благородный гнев. Ведь так хочется оказаться маленьким и неподсудным. Нет, Валерий Алексеевич, ответственность за убийство и за соучастие в нем наступает с четырнадцати лет. А вам, если не ошибаюсь, — семнадцать лет и три месяца. Скоро могли бы и в армию пойти.

— Была охота!

— Дело вкуса. Лагерная романтика вас привлекает больше? А напрасно. За решеткой вообще неважно относятся к молодым людям, которые демонстрируют свои крутые замашки исключительно женщинам.

— Убийство — не изнасилование.

— Умный мальчик, хорошо учился. Только одно часто влечет за собой и другое. Уголовный мир — он мальчиков в охотку потребляет. Зависит от того, в какую камеру попадешь.

— Угрожаете, значит?

— Боже сохрани, Валерий Алексеевич! Ведь вы правду-то не хотите говорить?.. Вот, скажем, вас с Ирой у беседки видели. И третьего вашего тоже. Отчего бы вам самому его не назвать?

— Да некого называть! Думаете, раз мне семнадцать, так сломаете, оговорить себя заставите? От вас всего можно ожидать!

— Вижу, вас солидно подковали. К блатной жизни вы, можно сказать, готовы. Ну тогда и толковать не о чем. Будь что будет. Ну а ваши приятели вас встретят с распростертыми объятиями. Изнасилованного, но непобежденного. Настоящий кореш. Свой в доску.

— В тот же день повешусь!

— Ну и как здоровье нашего красавчика? — полюбопытствовал Лобекидзе, когда капитан закончил рассказ о допросе Чуба.

— А что ему сделается? Такого и впрямь не помешало бы «попрессовать». Повеситься не повесился, но и не разговорился. То, что был с девушкой в беседке, не отрицает. Однако утверждает, что у них вышла ссора и они быстро расстались. Братцы Бубенцовы — тоже мне, шерлоки холмсы, не могли дождаться, пока все выйдут из беседки! Чуб-то точно ушел... Нет, не могу я поверить, что девчонка сама в петлю полезла. Да и выглядит все это довольно странно. Длины ремешка не хватило, странгуляционная борозда оказалась внизу шеи. Так что затяжной петли вроде бы и не было.

— То есть получается, что девушка вообще не висела?

— Точно так. Однако Чуб молчит. Сажайте — и все. Боится кого-то.

— Работай окружение.

— Да уж не сижу. Только на мне еще десяток дел. Я уж как люди нормально обедают забыл. Хочешь — не хочешь, а невольно позавидуешь этим, что в КПЗ сидят. Что ни говори, а трехразовое питание.

— Ты что, задержал Чуба?

— И рад бы, да что толку? Он одно твердит — девушка, мол, его чем-то задела в разговоре, он обиделся и ушел из беседки. Опровергнуть мне это нечем. Но и поверить никто меня не заставит, что такая девчонка, умница, энергичная и веселая, повесилась только от того, что поссорилась с таким недоноском. Разве это мужчина? Настоящая тряпка.

— Ну, не знаю. Однако молчит же. Ты, капитан, совсем заплошал, если даже из такой тряпки ничего выжать не можешь. А злиться здесь не на кого. Толку — ноль.

— Я, Иван, как представлю все это...

— Ты дай-ка мне материалы посмотреть, может, и я на что сгожусь. Надо бы мне кое-что у этого парня выяснить. Есть у меня соображения по поводу его досуга. Черт! Мало мне возни с Угловым и компанией!..

Но забот хватало и у Углова. Правда, в угаре деловой активности его контакты с милицией как бы отошли на второй план. Товару пропало на очень значительную сумму и исключительно по его вине. Непредвиденных обстоятельств мафия не признавала. Надеяться на прощение долга, хотя бы частичное, мог только наивный. Косо глянул Павел Петрович, когда Углов заикнулся о том, чтоб хотя бы ожидаемую прибыль с него не требовали. Товар-то не реализован, откуда прибыли взяться? Павел Петрович искренне поразился: «Ты, брат, что ли, хочешь списать по себестоимости? Так у нас не государственный сектор. Видно, ты и взаправду себя директором почувствовал. Вот тут у нас как раз и совет трудового коллектива в полном составе, так что разжаловать тебя недолго. Уж извини, но убытки возместить придется». За его спиной подхалимски ухмылялся Георгий.

Можно и не трепыхаться. Взяли за горло. Прессуют со всех сторон. Давай теперь, изворачивайся, чтобы в лепешку не сплющили. Разговор тут короткий, и на ходу не соскочишь, разве что под колеса. Жил же себе, воровал в одиночку, без суеты, и в общак долю внести никогда не отказывался. Понятно, миллионы не хватал, но и не бедствовал же. Какой смысл уродоваться ради мошны? Украл — трать себе на радость. Рано или поздно все равно тюрьма. И ежу понятно — чем чаще ходишь на дело, тем риску больше. Да и «почерк» в милиции известен до тонкостей. Жаль. На этих «почтовых ящиках» олух на олухе сидит. Разбаловались — охрана у них, видите ли, электронная сигнализация! Конечно, за госимущество порядочно дают, но к «стенке» не прислоняют. Нет, он, Углов, никогда раньше не совался в подрасстрельные дела! Украсть, аферу построить — это дело... Да, показал-таки Павел Петрович, кто здесь главный. И от сладкого бывает оскомина. А вот за историю с мальчиком точно могут «разменять». Все, казалось, рассчитал, да, видать, не до конца. Верхнее чутье подсказало, что боссы мафии недовольны. Когда полжизни прошло в уголовном мире, курсов психологии не требуется. В добродушном взгляде без запинки читаешь угрозу похлеще, чем в автоматном стволе. Но как было пройти мимо? Там, на толкучке этой автомобильной, «зверь» горный сам в руки шел вместе со своей новехонькой снежно-белой «девяткой». Доллары ему, козлу, подавай! И как натурально возмущался: «Такого еще не было! Как это — ребенка в залог? Мы народ честный, сказал слово — камень!». Вот и кинул его на свою голову. Отдал ему мальчишку, а потом, своими же руками, — все, что за год наворовал. Да сгори они, эти деньги! Лучше бы в унитаз их спустить, чем к пацану этому прикасаться. Сам себя под расстрел подвел! Но как же было устоять, когда за спиной такая крыша! Крыша... Крыша как раз и завалилась. Пацана жалко, что поделать. Но себя — жальче...