Пирс явно хотел, но Макнелли быстро отказался за обоих. Хэнк подошел к бару, взял графин и налил себе изрядную порцию мартини, достал из вазочки две оливки и опустил в свой стакан.

— За удачу. — Он поднял стакан.

— Будь здоров, — откликнулся Пирс и бросил взгляд на Макнелли, словно спрашивая, можно ли ему говорить. Хэнк ослабил галстук и сел.

— Что я могу сделать для вас, ребята? — поинтересовался он. — Пожертвования для родительского комитета? Для малой лиги? Что на этот раз?

— Да ничего серьезного, — ответил Макнелли.

— Мы просто пришли с дружеским визитом, вот и все, — добавил Пирс, снова бросив взгляд на Макнелли.

— Ну что ж, всегда рад вас видеть. — Хэнк смотрел на них поверх своего стакана и думал, зачем они пришли на самом деле, подозревая, что дело вовсе не в «дружеском визите».

— Соседям нужно иногда встречаться, — заметил Макнелли.

— Особенно в таком районе, как наш, — добавил Пирс. — Где все друг друга знают. Где люди много лет живут на одной улице. У нас хороший район, Хэнк.

— Конечно, — согласился Хэнк. На самом деле он не очень-то любил Инвуд. Но будучи обвинителем от округа Нью-Йорк, он должен был жить в пределах этого округа. Когда он только получил работу, то хотел поселиться в Гринвич-Виллидж, но Кэрин убедила его, что Инвуд со своей сельской местностью больше подходит для Дженни, которой в то время было всего пять с половиной лет. Однако он так и не пустил корни в районе.

— Мы бы хотели, чтобы он и дальше оставался таким Же хорошим, — продолжал Макнелли.

— Естественно, — кивнул Хэнк, потягивая мартини. Он чувствовал себя прекрасно. У него сразу поднялось настроение после разговора с Мэри и теплилась надежда, что соседи вскоре отправятся ужинать домой, а он наконец-то сможет поцеловать жену.

Вдруг ни с того ни с сего Пирс задал совершенно нелепый вопрос:

— Скажи, а тебе бы понравилось, если бы твоя дочь вышла замуж за пуэрториканца? Хэнк недоуменно заморгал.

— Что? Что ты сказал?

— Подожди, Фред, — вмешался Макнелли. — Мы же договорились, что я…

— Извини, Джон. Просто мы говорили о районе…

— Я знаю, о чем мы говорили. Господи, у тебя такта не больше, чем у паровоза!

— Мне жаль, если я…

— О, помолчи, дай я все объясню Хэнку, а то он сейчас Бог знает что подумает.

— Ты о чем, Джон? — не понял Хэнк.

— О районе. И о городе.

— По-моему, у нас хороший район, — сказал Хэнк. — И хороший город.

— Ты прав, — удовлетворенно кивнул Макнелли.

— Вот видишь, я же говорил, что он согласится с нашим мнением, — вставил Пирс.

— Каким мнением? — по-прежнему ничего не понимал Хэнк.

— О том, что район должен оставаться хорошим. И город тоже.

— Я вас не понимаю, — пожал плечами Хэнк.

— Ну, тогда давай обсудим, — предложил Макнелли. — Теперь ты знаешь, что мы с Фредом и все наши соседи — люди без предрассудков. Мы…

— Конечно знаю, — перебил его Хэнк.

— Так вот. Мы обычные американские граждане, которые считают, что все люди созданы равными и что каждый человек имеет право на место под солнцем. Я прав, Фред?

— Абсолютно, — кивнул Пирс.

— Так вот, — продолжал Макнелли. — Мы также не считаем, что бывают люди второго сорта, но полагаем, что некоторые… элементы этого города чувствовали бы себя лучше в сельской местности, нежели среди городской культуры. Ведь не станешь же ты утверждать, что люди, привыкшие к рубке сахарного тростника и рыбной ловле… нельзя же просто взять этих людей и бросить их посреди крупнейшего города мира, а потом надеяться, что они приспособятся к цивилизации. Эти элементы…

— Какие элементы? — спросил Хэнк, по-прежнему не понимая, к чему клонят соседи.

— Не будем играть словами, Хэнк. Я уверен, что мы смотрим на мир одними глазами, и знаю, что ты считаешь нас людьми с предрассудками. Я говорю о пуэрториканцах.

— Теперь понятно, — кивнул Хэнк.

— ..Которые, конечно, замечательные люди. На самом острове Пуэрто-Рико очень низкий уровень преступности, там можно спокойно ходить по улицам. Но там — не то, что тут. И в Испанском Гарлеме гулять по улицам небезопасно: в испанских районах очень высокий уровень преступности, и такие районы распространяются по всему городу. Очень скоро мы вообще нигде не сможем пройтись, не опасаясь нарваться на нож. В том числе и в Инвуде.

— Понятно, — повторил Хэнк.

— Конечно, мы не можем указывать этим несчастным, где им жить. Они американские граждане — как мы с тобой, Хэнк; как мы с тобой — они свободные люди, имеющие право на свое место под солнцем, и я не отрицаю их прав. Но, по-моему, их следует научить, что они не могут вот так просто явиться в цивилизованный город и превратить его в джунгли для диких зверей. Я думаю о своей жене и детях, Хэнк, и мне кажется, тебе тоже стоит подумать о своей прелестной дочери — ведь ты же не хочешь, чтобы однажды ночью ее изнасиловал какой-нибудь фермер с Пуэрто-Рико.

— Понятно, — еще раз повторил Хэнк.

— И наконец мы подошли к цели нашего визита. Так вот. Никто из живущих на этой улице не оправдывает убийства, это точно. Надеюсь, ты понимаешь, что мы все — законопослушные граждане, которые стремятся к свершению правосудия. Но ведь никто не бежит в джунгли — знаю, что это слово за последние дни уже набило оскомину, — но тем не менее никто не бежит в джунгли, чтобы повесить охотника за то, что он убил хищного тигра. Никому такая мысль даже в голову не придет, Хэнк.

— Понятно, — в который раз кивнул Хэнк.

— Хорошо. Итак, что мы имеем. Трое белых мальчиков прогуливаются по Испанскому Гарлему — ты, конечно, согласен, что он является частью джунглей, — и вдруг на них бросается дикое животное с ножом и…

— Одну минутку, Джон, — прервал его Хэнк.

— ..вполне разумным было бы… Что?

— Надеюсь, я тебя не правильно понял. Надеюсь, у меня сложилось неверное впечатление, будто ты пытаешься навязать мне свою точку зрения о том, как вести дело Рафаэля Морреса.

— Что ты, Хэнк, мы никогда бы не позволили себе ничего подобного, и ты это знаешь.

— Тогда зачем вы пришли?

— Спросить тебя, неужели ты серьезно собираешься приговорить к смертной казни трех белых мальчиков, которые — в целях самозащиты — не позволили этому пуэрториканцу…

— Этот пуэрториканец был таким же белым, как ты, Джон.

— Ладно, я оценил твою маленькую шутку, — криво улыбнулся Макнелли, — но мы считаем это дело чрезвычайно серьезным. А мы ведь твои соседи.

— Допустим. И что?

— Что ты собираешься делать?

— Я собираюсь представлять обвинение по делу об убийстве первой степени в соответствии с обвинительным заключением, вынесенным Большим жюри.

— Ты попытаешься повесить этих ребят?

— Я попытаюсь добиться признания их виновными.

— На каком основании?

— Потому что считаю их виновными.

— Ты понимаешь, что это означает?

— Что, Джон?

— Это означает, что каждый пуэрториканец в нашем городе сможет совершить преступление и быть уверенным в своей безнаказанности! Вот что это означает!

— По-моему, ты что-то перепутал. Убили-то как раз пуэрториканца.

— Он бросился на них с ножом! И по-твоему, достойных граждан нужно наказывать за то, что они защищают свою жизнь? Или свое имущество? Господи, Хэнк, ты открываешь дверь анархии! Ты прокладываешь путь диким животным для завоевания цивилизованного мира!

— На здании уголовного суда висит табличка с надписью. Она гласит…

— О, пожалуйста, не цитируй!..

— Она гласит: «Там, где кончается закон, начинается тирания».

— Какое это имеет отношение к нашему разговору?

— Ты говоришь о цивилизованном мире. Без закона у нас будет тирания, анархия и дикие животные. А ты просишь меня отказаться от закона в пользу…

— Я не прошу тебя ни от чего отказываться! Я лишь прошу о правосудии!

— О каком правосудии?

— Правосудие всегда одно! — выкрикнул Макнелли.

— Вот именно. И оно слепо, оно не видит разницы между убитым пуэрториканцем и убитым американцем. Оно только знает, что был нарушен закон.