— Я понимаю, о чем ты говоришь, — сказал Хэнк.

— Ну вот, он-то, значит, наркоту выбросил, а она может запросто упасть тебе под ноги или где-то рядом. Ты и глазом не успеешь моргнуть, как тебя загребут в участок за хранение, возможно, даже с целью сбыта, если, конечно, в дозах окажется достаточно дури. Так что уж коль скоро ты заметил незнакомого фараона, то бери поскорее ноги в руки и дуй подальше от того места. Давайте сядем здесь. Эй, Мигель, принеси-ка нам три пива. Ладно? Здесь у них хорошее пиво. Тебе понравится.

Они расположились за одним из столиков, и на фоне скромных размеров столешницы руки Фрэнки казались непомерно огромными.

— Значит, ты работаешь на Ральфи, да? — уточнил Фрэнки.

— Можно и так сказать, — согласился Хэнк.

— На мой взгляд, все здесь проще простого, — объявил Фрэнки. — Громовержцам теперь не отвертеться. — Но немного помолчав, он все-таки небрежно поинтересовался:

— Или как?

— Думаю, у нас есть веские доказательства против них, — сдержанно сказал Хэнк.

— Круто. Надеюсь, ты им задашь жару. Если бы меня спросили, кого я больше ненавижу, их или негров — выбор, конечно, не ахти какой — то я выбрал бы Громовержцев. На мой взгляд, они паскуднее.

— А вы что, с неграми тоже не ладите? — спросил Хэнк.

— А то как же. Видать, судьба у нас такая. Мы по уши в этом дерьме, только успевай отбиваться. Макаронники глядят на нас свысока, и черномазые тоже — и куда нам деваться? Мы просто-таки оказываемся меж двух огней. Как будто мы и не люди совсем, а говнюки, выползшие из канализации, врубаешься? Черномазые возомнили себя крутыми, потому что у них вдруг появилась возможность напяливать на себя белые рубашки и галстуки вместо того, чтобы бегать голожопыми и с копьем по джунглям. Но мы — гордый народ. Пуэрто-Рико — это тебе не гребаная Африка с ее вонючими джунглями. А взять итальяшек, этих макаронников? С чего это они вдруг возомнили себя такими крутыми и могущественными? Да и вообще, чем и кем им гордиться-то? Муссолини? Тоже мне, герой! Или этим… как его… Микеланджело? Так он жил сто лет тому назад. А чем им хвалиться сейчас, в наши дни? — Фрэнки выразительно замолчал. — Ты когда-нибудь слыхал о мужике по имени Пикассо?

— Да, — подтвердил Хэнк.

— Пабло Пикассо, — сказал Фрэнки. — Самый великий художник на свете. Я специально ходил в музей, чтобы посмотреть его выставку. Полный улет! И знаешь еще что? В его жилах течет такая же кровь, как и у меня. Это кровь моего народа.

— Ты был в музее на выставке Пикассо? — изумленно переспросил Хэнк.

— Ну да. Гаргантюа тоже ходил со мной. Помнишь?

— А то! Конечно помню. У нас еще тем вечером была разборка с Крестоносцами.

— Ага, точно. Сразу после того, как мы с тобой вернулись из музея.

— А кто такие эти Крестоносцы?

— Банда из Вестсайда, — пояснил Фрэнки. — Цветные придурки, всякий сброд. Мы им тогда здорово надрали задницы. Долго будут помнить.

— Честно говоря, — снова подал голос Гаргантюа, — многие картины этого Пикассо я так и не понял.

— Это потому что ты козел, — спокойно заметил Фрэнки. — И вообще, кто тебе сказал, что ты должен в них что-то там понимать? Все, что от тебя требуется, так это чувствовать их. Тот мужик рисовал их своим сердцем, оно бьется в каждой из его картин. И его можно услышать. Черт побери, ведь он же испанец!

Бармен принес три кружки пива и поставил их перед посетителями, с любопытством поглядывая на Хэнка. Затем он вытер руки о передник и снова вернулся за стойку.

— А лично вы были знакомы с кем-нибудь из ребят? — спросил Хэнк. — Я имею в виду тех, что убили Морреса?

— Я знаю Рейрдона и Апосто, — сказал Фрэнки. — И очень надеюсь, что уж теперь-то этот ублюдок Рейрдон получит по полной программе.

— Почему ты так говоришь?

— Ну, потому что Апосто, он типа того… шизанутый. Ну, типа, если ему сказать, чтобы он, к примеру, утопил в реке свою мамашу, то этот дебил так и сделает. Он вроде как малость того… недоделанный. Или как это еще называется? Слабоумный? Да? — Он выразительно покрутил пальцем у виска. — Это совершенно точно, потому что мой младший брат учится с ним в одном классе, так что уж он-то знает.

— А где он учится?

— В авиационно-промышленном училище, что на Манхэттене. Знаете такое? Вот туда и ходит мой брат.

— И еще твой брат учится в одном классе с Апосто, и от него ты знаешь, что Апосто слабоумный, так?

— Ага. Но вот Рейрдон не такой. Уж этот сообразительный сукин сын. Сам себя он называет Амбалом. Амбал… Ну ничего, этот ублюдок у меня еще получит.

— Почему ты его так не любишь?

— Потому что терпеть не могу вонючих лохов, которые пытаются строить из себя крутых, вот почему. А этот козел — полнейшее ничтожество, — сказал Фрэнки. — И ровным счетом ничего из себя не представляет. Но зато ему ужасно хочется прославиться. Он вбил себе в голову, что мужики из настоящей, взрослой, банды наблюдают за каждым его шагом. И если сегодня он прославится в уличном клубе, то уже завтра ему доверят по-настоящему контролировать весь район. А уж сколько раз ему башку проламывали! Но только все эти разборки — дерьмо. Черт, уж можешь мне поверить, я-то знаю. Ему нужна была репутация, и он ее получил. Так что теперь может со спокойной душой отправляться на электрический стул. И знаешь еще что?

— Что?

— В тот вечер, когда был убит Ральфи, у нас была назначена разборка. И Громовержцы об этом знали. Гагрантюа встречался с одним из их основных, с тем козлом, что называет себя Диабло — каков нахал, а? Ведь это испанское слово! Значит, все было решено. Стрелку забили на Сто двадцать пятой улице. В десять часов. Громовержцы знали об этом. А значит, и Рейрдон тоже. Он взял себе за правило быть в курсе всего, что творится в этой шайке. И что же происходит потом? Дождавшись вечера, он отлавливает этого дебила Апосто и парня по фамилии Дипаче, о котором я прежде и слыхом не слыхивал, и устраивает набег на нашу территорию. Ну как, врубаешься?

— Он что, хотел отличиться?

— Конечно, а то как же! Ему же нужна репутация крутого. И естественно, он не ожидал, что легавые их сцапают. Никто заранее не рассчитывает на то, что именно его прихватят за задницу. Он-то думал, что объявится здесь, наведет шухер, а потом вернется к своим, и они объявят его вожаком или еще кем-нибудь в этом роде. Готов поспорить на стольник, что именно так все и было. Это Рейрдон подбил тех двоих лохов на то, чтобы припереться сюда. Слушай, а пиво-то ты даже и не попробовал.

Хэнк взял свою кружку и отпил глоток.

— Ну как, здорово, да?

— Да, очень хорошее пиво, — похвалил Хэнк. — Ты говоришь так, как будто ты близко знаком с этим Рейрдоном.

— Так близко, что однажды я ему даже башку проломил. Наверняка шрам у него остался до сих пор, — похвастался Фрэнки.

— И как это случилось?

— Обыкновенно, на разборке. Я ему вмазал, он упал, и тогда я огрел его ногой по башке. А на ногах у меня были тяжелые солдатские ботинки, потому что ни в чем другом нормальный человек на разборку не пойдет. Так что башку я ему пробил, это точно.

— Но зачем ты ударил его по голове?

— Потому что он упал, и я не хотел, чтобы он поднялся снова.

— Ты так пинаешь любого, кто падает?

— Да.

— Но почему?

— Потому что знаю, что если бы на земле оказался я, то он меня отделал бы точно таким же образом. Слушайте, мистер, а, вас когда-нибудь били ногами?

— Нет.

— К вашему сведению, удовольствие это ниже среднего. Особенно для тех, кому не нравится, когда об него вытирают ноги. Мне лично не нравится. А потому я стараюсь проделать это первым. Если уж он упал, то так и останется на земле и не сможет замочить меня. Рейрдон однажды засветил мне со всего маху бейсбольной битой, круто да? Чуть ногу мне не сломал, ублюдок. Так что, приятель, у меня с ним свои счеты. И если ты не отправишь эту паскуду на электрический стул, то когда-нибудь я сам его замочу.

— И угодишь за решетку? — спросил Хэнк.