— Значит, ты все-таки не любишь пуэрториканцев?

— Я говорю не о предубеждении такого рода.

— А о каком?

— Эфраим, я не могу тебе всего объяснить. Просто Хочу отказаться от дела. Я только что начал работать с ним, так что время еще не упущено. Кроме того, контора, полагаю, только выиграет от моего отказа.

— Ты так думаешь, да? И кому, По-твоему, Я должен передать дело?

— Это тебе решать, а не мне.

— Я когда-нибудь уговаривал тебя, Хэнк? Скамей?

— Нет.

— Хорошо. Если я всем скажу, что ты лучший обвинитель в этом офисе, ты поймешь, что я не пытаюсь просто польстить тебе. А это очень важное дело, гораздо важнее, чем ты…

— Это просто еще одно убийство, Эфраим. Мы ведь ведем дела по сотням убийств каждый…

— Пойми ты, это не просто еще одно убийство. Это чертовски важное дело. И я хочу, чтобы его вел именно ты, и босс этого хочет, поэтому я не отдам его никому другому, если ты не Представишь мне веских оснований.

— Ну хорошо, — вздохнул Хэнк. — Я знаком с матерью одного из парней. Дипаче.

— Она твой друг?

— Нет, не совсем. Я знал ее еще в молодости, до армии.

— Насколько близко ты ее знал?

— Она была моей девушкой, Эфраим.

— М-да. Понятно.

— Я попросил ее ждать меня, когда отправлялся на фронт. И вскоре получил от нее «Дорогого Джона»[4]. До сегодняшнего дня я ее ни разу не видел.

— Когда все это было?

— Лет пятнадцать назад.

— Много времени прошло, Хэнк.

— Да, но защита может использовать этот факт и тем самым ослабить наше дело.

— Каким образом?

— Допустим, они вызовут Мэри для дачи показаний. Что, если она заявит, что в 1943 году бросила меня, и теперь государственный обвинитель в отместку требует смертной казни?

— Насколько хорошо ты ее знал, Хэнк?

— Я же сказал тебе. Она была…

— Ты спал с ней?

— Нет. Ничего подобного.

— Она способна дать ложные показания под присягой?

— Ради спасения сына? Конечно! Она скажет и сделает все, что угодно.

— Тем не менее не думаю, что это может причинить нам вред. Ни с какой стороны.

— Хотел бы я с тобой согласиться.

— Сейчас я тебе кое-что объясню, Хэнк. Ты сказал, что это всего лишь очередное убийство, а я сказал, что это не так. Хочешь знать, почему?

— Да.

— Хорошо. Начнем с того, что весь город уже стонет от несовершеннолетних преступников. О них кричат на каждом углу: полицейские, учителя, судьи, журналисты, присяжные. Кругом одни эксперты, которые, видите ли, подсчитали, что ежегодно примерно два процента или чуть больше несовершеннолетних преступников умудряются избежать суда. И знаешь, к чему они призывают? Давайте, говорят они, проявим твердость! Исключим смутьянов из школ! Оштрафуем родителей! Введем комендантский час! Максимальные тюремные сроки! Остановим убийц! Докажем им, что мы настроены серьезно!..

Бог мой, все они настроены серьезно, но они — всего лишь горстка вице-президентов компаний, которые не могут решить, как лучше продать свою продукцию. Может быть, решение так и не будет принято, но это уже не наша проблема. Я говорю тебе все это только для того, чтобы показать, какое на нас оказывается давление. Нас всеми способами вынуждают устроить показательный суд над этими убийцами. Все требуют отправить их на электрический стул: пусть другие поймут, насколько страшен меч правосудия.

— Эфраим, наша контора никогда не поддавалась…

— Это во-первых, Хэнк! А сейчас я тебе докажу, почему это дело считается таким важным и почему его должен вести лучший юрист нашего офиса. Пунктом два идут толерантные группы. Убитый мальчик оказался пуэрториканцем. Пуэрториканцы нашего города, вероятно, самые угнетенные люди в мире, новые козлы отпущения для обезумевшего общества. Как только пуэрториканец совершает преступление, газеты ликуют. Журналисты считают делом принципа ловко манипулировать сформировавшимся предубеждением и выдать образ готового злодея. Я не хочу сейчас углубляться в психологию и выявлять связь между преступлением и национальными меньшинствами. Я хочу сказать только одно. На этот раз жертвой стал пуэрториканец. И теперь все толерантные группы требуют справедливости — по-моему, вполне обоснованно — для убитого Рафаэля Морреса. Короче говоря, нас просят проявить не просто твердость, а твердость без всякой дискриминации, показать, что нам не важно, какой цвет кожи у убийцы — белый, черный, коричневый или желтый. Мы должны показать, что правосудие — не только карательный орган, но и справедливый.

— Понимаю, к чему ты клонишь, — удалось вставить Хэнку. — Но я по-прежнему считаю, что любой другой обвинитель…

— И наконец, элемент мелодрамы, который так по душе нашим сентиментальным писакам. Мы ведем это дело в интересах людей нашего округа. А знаешь ли ты, как эти люди к этому делу относятся? Трое молодых здоровых лбов появляются на тихой улочке и до смерти забивают ножами слепого мальчика. Слепого, Хэнк! Чувствуешь праведный гнев? Неужели ты не понимаешь, что они нанесли оскорбление всем существующим нормам порядочности? Как можно себя чувствовать в безопасности на улицах, если даже слепого, которого защищают негласные законы человечности, зверски убивают?

— Понимаю, — согласился Хэнк.

— Правда? Тогда ты должен понять, что дело должен вести самый талантливый и компетентный юрист. Ты — именно тот, кто нам нужен, Хэнк, и наша цель — смертный приговор.

— Но мне все-таки кажется…

— Нет. Считай, ты получил официальный отказ. Пойми же наконец, Хэнк, судить будут не только этих троих парней. Судить будут весь наш офис. — Холмс замолчал, а потом добавил:

— А если посмотреть на это дело несколько с другой стороны, то, может быть, и весь этот проклятый город.

Он стоял на пароме, и с правой стороны возвышался прекрасный в своем уродстве мост Куинсборо. Вдалеке, словно наполовину погруженный под воду кит, виднелся остров Велфэр. Там в тюрьме для несовершеннолетних ждал суда по обвинению в убийстве пятнадцатилетний мальчик по имени Дэнни Дипаче. Его не отправили в здание на Двенадцатой улице, потому что, по слухам, слишком многим удавалось бежать оттуда.

С Ист-Ривер дул прохладный ветерок, лаская шею, позволяя расслабиться после изнуряющей жары. Впереди в своем холодном величии показались ажурные пролеты моста Триборо. Он помнил, как строили этот мост, как шел к котловану на Сто двадцать пятой улице четырнадцатилетний мальчик, пробирающийся среди бетонных блоков, стальных опорных реек, свежераскопанной земли. То было лето 1934-го, и мальчику тогда мост представлялся вратами к сокровищам мира. Если ты сможешь перейти этот мост, думал он тогда, то сможешь выбраться из Гарлема. Этот мост имел особое значение в его жизни, и в тот День, стоя среди бульдозеров, с грохотом разрывающих землю вокруг него, он решил, что когда-нибудь обязательно покинет Гарлем — и больше никогда не вернется туда.

Он не знал, правда, как относится к району — ненавидит его или нет. Но отчетливо осознавал, что где-то существует другая жизнь, лучше, чем здесь. Поэтому он твердо решил оказаться в той, другой жизни. И одним из сокровищ своей жизни он считал Мэри О'Брайен.

С ней он познакомился позже, когда ему исполнилось семнадцать. Он родился в итальянской семье, и его дедушка — даже накануне войны с гитлеровской Германией и ее союзниками — считал Италию культурным лидером мира и провозгласил Муссолини спасителем итальянского народа. Поначалу Хэнк не мог поверить, что влюбился в ирландскую девушку. Разве родные не твердили ему, что все ирландцы — пьяницы? Разве друзья из уличного братства не говорили, что все ирландские девушки — распутницы? Разве итальянские и ирландские мальчишки не находились в состоянии войны с каждодневными уличными драками? Так как же он мог влюбиться в девушку, которая была ирландкой до корней своих рыжих волос?

Ей было пятнадцать, когда они познакомились. Тогда она не пользовалась помадой. Они встречались целый год, прежде чем она позволила ему поцеловать себя. У нее были чудесные губы. Он и до нее целовался с девушками, но только после поцелуя Мэри О'Брайен он познал сладость женских губ. И с того дня влюбился в нее без памяти.