— Ты — сын Гилеада, — сказал он, — но точно также — сын Леваны, дочери Аммона. Каково бы ни было положение Леваны, она, разумеется, не была законной женой Гилеада.

Гадиель вскочил и оборвал священника грубым, звонким голосом:

— К чему такое многословие?! Он — бастард Гилеада, а не сын.

Ифтах остался сидеть, ничего не ответил и посмотрел на остальных долгим, внимательным, испытующим взглядом. Затем, конкретно ни к кому не обращаясь и, вместе с тем, обращаясь ко всем сразу, он спокойно, почти любезно сказал:

— Я вижу, это — заговор. Вы хотите украсть мое наследство, мой дом, мои имения и мои стада в Маханаиме.

Он больше не стал сдерживаться, вскочил и закричал так, что его услышали далеко-далеко в ночном городе:

— Я говорю вам, что этого не будет! Я первый среди глав семей буду сидеть у ворот Маханаима. Я, — и никто из вас.

Он так резко вскочил, что уронил маленький мешочек, который носил за поясом, мешочек упал, и из него высыпались желтые и красные камни, полудрагоценные камни — солнечные и лунные, грубо обработанные, изображавшие животных и людей. Желтые и красные фигурки блестели в свете восходящей луны. Можно было явственно видеть быка с большой головой и большими рогами, женщину с чрезмерно крупными грудями и далеко выступающим пупком и мужчину с громадным членом; и все поняли: это были волшебные куклы, амулеты, талисманы, освященные богами, чуждыми Израилю.

Молча, ошеломленно они смотрели на чудовищ, блестевших и сверкающих при лунном свете. Но ведь эти маленькие фигуры принадлежали покойной матери Ифтаха, Леване. Они были eё ангелами-хранителями. Жена Ифтаха, Ктура, дала ему их с собой, чтобы боги eё матери, eё боги, защищали его в рискованной поездке в Мицпе.

Ифтах, смущенный тем, что выскользнули его талисманы, сел на корточки, чтобы собрать их, и объяснил неуверенным голосом:

— Драгоценности принадлежали моей матери, они были ей очень дороги.

Авиам почти с дружественной иронией сказал:

— Тут я могу тебе поверить, Ифтах. Но вряд ли тебе неизвестно, что каменные изображения — это злые колдуны, знаки Милькома и его сестры Ашторет, поддельные боги Аммона.

Однако Гадиель резко оборвал его:

— Ты хочешь быть сыном Гилеада и опозорить его этой нечистью! Бастард!..

И даже кроткий Шамгар озабоченно и настойчиво потребовал:

— Брось талисманы, Ифтах, брат мой! Выброси их! Выброси их!..

Ифтах, ничего не ответив, продолжал собирать фигурки. Тем временем Авиам отругал Гадиеля:

— Не оскорбляй гостя в своем доме. А ты, Ифтах, собери свою ерунду, если ты в нeё веришь, и сядь спокойно.

Когда Ифтах сел снова, священник произнес:

— Ты должен понять, Ифтах, что твои претензии на Маханаим — это спорное дело не только между тобой и братьями. Вопрос заключается в том, можно ли в настоящее время отдать часть Гилеада в руки человека, который носит такое колдовство на своем теле.

Ифтах упрямо, но без обиняков, повторил:

— Камни принадлежат моей матери.

Первосвященник не согласился с ним. Но тут, наконец, взял слово Елек. Рассудительно и приветливо сказал Ифтаху:

— Дело обстоит так, как объяснил господин первосвященник, и ты должен понять это, Ифтах. Кому принадлежали гнусные изображения — твоей матери или твоей жене — не важно. Но человек, который терпит такую гадость в своем доме, не может считаться вождем, иметь голос и место у ворот Маханаима. Но ввиду того что твоя мать была в милости у нашего отца и потому, что мы твои друзья, мой сводный брат Ифтах, я предлагаю выделить тебе место под Маханаимом и назначить тебя управителем и надсмотрщиком над прислугой.

Ифтах достаточно овладел собой, чтобы ответить:

— Я не хочу порочить тебя перед твоей матерью, но ты — захватчик и скупердяй. Ты хочешь украсть мой дом и мои пашни, едва наш отец попал в пещеру. Но тебе это не удастся. Вокруг моих владений стоят большие межевые камни, на них вырезаны инициалы моего имени, а вырезать их приказал судья Гилеад, и господин первосвященник может их прочитать, если захочет, так же и ты, брат Шамгар, так как ты умеешь читать.

Елек сказал:

— Может быть, так и есть, я сам видел знаки. Но человек, не являющийся законным сыном, может наследовать движимое имущество разного рода — дом и пашня возвращается назад в пользу клана. Разве это не бесспорно в Израиле, господин первосвященник?

— В давние времена, — констатировала Зилпа, тоже обращаясь к священнику, а не к Ифтаху, — в давние времена установлено, что сын инородцев может наследовать от своего отца из народа Господа плащ, несколько барашков, наконец, стадо крупного рогатого скота. Но вот приходит этот и требует крепкий дом и все пашни, и все загоны. А ведь сейчас нехорошее время, сыны Аммона и Моава собираются, чтобы напасть на Гилеад. Предстоит новая война Господа. Должен ли при этих условиях сын аммонитки, носящий на теле знаки чужих богов, стать вождем, могущественным в Гилеаде? Нет, не должен. Ты сказал это сам, господин первосвященник, и старейшины перед воротами Мицпе найдут это справедливым.

Ифтах мрачно ответил:

— Мой отец устанавливал законы, женщина, и он был судьей в Израиле. Его закон и воля вырезаны на межевых камнях перед Маханаимом.

Помимо его воли, Ифтах нравился священнику Авиаму. Многое из того, что он говорил и делал, было сомнительным, он блуждал eщё в темноте или в сумерках и возил с собой богов своих аммонитских женщин. Но он шагал твердым шагом и ясным был его взор. Разумеется, он понимал, насколько рискованно его дело, но не выказывал никакого страха и не давал довести себя до бессмысленной ярости. Все кланы рода с удовольствием поставили бы над собой человека с такой крепкой рукой и ясным разумом, ибо кончина Гилеада подстрекала сынов Аммона к новым грабежам.

Он терпеливо поучал Ифтаха:

— Дело обстоит совсем не так просто, как ты думаешь, Ифтах. Ты не был в Маханаиме главой семьи, ты был лишь представителем Гилеада, так же, как твои сводные братья были представителями Гилеада в Мицпе. У тебя есть притязания в связи со смертью твоего отца, но и у рода Гилеад есть основания получить наследство в связи с этой смертью и из-за опасностей, которые она принесет. У тебя есть часть прав, но и род Гилеад имеет свое право — причем, на значительную часть. Совет госпожи Зилпы хорош. Пусть решат старейшины, кто наследник в Маханаиме.

Ифтах собрался вскочить со своего места, но Авиам по-отечески остановил его и продолжал:

— Приди к воротам Мицпе, твои братья должны прийти тоже. Обратись к старейшинам, ведя сам свое дело. Будь у ворот завтра или, если хочешь как следует обдумать свои слова, послезавтра…. И если тебе неприятно дольше оставаться здесь гостем, поживи у меня в шатре Господа.

Ифтах колебался. Он не ожидал от Авиама такого дружеского тона. Он размышлял. Затем ответил:

— Благодарю тебя, мой господин первосвященник. Я останусь в Мицпе. Но я не хочу жить ни здесь, ни у тебя в доме. Я буду спать на свободе, под звездами.

Ифтах ночевал на одном из холмов неподалеку от города. Он лежал под деревом и слушал журчание воды. Его радовал шелест листьев, шум ручья. Однообразие звуков успокаивало его. Вероятно, где-то в роднике или на дереве жил Бог, и, разумеется, Ктура, жена Ифтаха, приветствовала бы его благочестивым словом. Уж эта его досадная неловкость! Амулеты упали на землю… По правде говоря, они не имели ничего общего с его верностью союзу Господа. Они были для него любимой игрушкой, не больше. Мать обожала эти разноцветные, странные вещицы, а когда Ктура касалась их тонкими, нежными пальцами, eё взгляд выражал благоговение. Она очень обиделась бы, если бы он отказался взять с собой эти колдовские безделушки. Что касается Господа, Он совершенно не обижается, когда Ифтах засовывает их в свой мешок. Однако эти в Мицпе думают иначе, и они, разумеется, представят старейшинам его невинную игру в ложном свете…

Было совсем темно. Но он все же достал амулеты из мешочка, и его чувствительные пальцы узнавали маленьких чудовищ. Он играл ими, подкидывал и ловил, ощупывал их, гладил. Размышлял. Улыбался в темноте. Смеялся.