– Ваше здоровье, – говорит Матиа, поднимая свой стакан.

Он не пьет, потому что его удивляет мой замкнутый вид. Действительно, уже несколько секунд в моем котелке, где обычно варятся мысли, стоит один образ.

– Что-то случилось, господин комиссар?

– Нет, – загадочно отвечаю я, – скорее оторвалось. Он хочет задать новый вопрос, но Сан-Антонио уже осушил свой стакан, поставил его на стойку и вскочил с быстротой англичанина, услышавшего, как начали играть то, что Берюрье окрестил «Пусть же хрипит каравелла». (Самые сообразительные из моих читателей поняли, что он имеет в виду «Боже, храни королеву».)

– Подожди меня здесь, сынок, я кое-что забыл.

Я перебегаю через улицу и как сумасшедший влетаю в здание, где в предвариловке парится старина Альфредо.

Блатной, привычный к тюрягам, растянулся на тощем матрасе на нарах.

Закрыв глаза, он пытается заснуть, несмотря на свет и интеллектуальную беседу двух охранников о рыбалке.

Я смотрю на Альфредо. Накрытый пальто, он похож на ребенка. Некоторые дети, когда спят, выглядят жалкими и брошенными. Вот и крутой во сне расслабляется. Годы преступлений стираются, и он становится таким, каким был вначале, когда еще не знал, какая мерзость жизнь, но смутно предчувствовал это.

Ну да нечего смягчаться. Он стал тем, кем стал.

– Альфредо! – зову я.

Он открывает глаза, узнает меня, и его лицо уже ничем не напоминает ребенка.

– Чего вам еще от меня надо?

– Встань.

Он не торопится, не понимая, что мне от него надо, однако подчиняется. Я смотрю на него через зарешеченное окошко двери. На его пальто не хватает одной пуговицы. Верхней, которая не застегивается. Вот что мучило мой котелок: я вдруг вспомнил, что у Альфредо на пальто не хватало одной пуговицы. Быстрый взгляд на остальные сообщает мне, что в руке Пакретта была зажата пуговица именно с пальто Альфредо.

– Хотите меня сфотографировать? – скрипит крутой.

– Твое фото мне нужно разве что затем, чтобы повесить над толчком, – усмехаюсь я. – Но для этого мне было достаточно попросить из архива твое дело.

После этого я разворачиваюсь и ухожу.

Те из вас, кто поумнее остальных, могут спросить, почему я не возобновляю работу с Альфредо после такого важного открытия.

Отвечаю. Я устал, а в таком состоянии хорошо работать невозможно. Это будет пункт номер один. А в качестве второго добавлю, что я понимаю все меньше и меньше. Если анализировать факты, то мне придется прийти к выводу, что на Пакретта напал Альфредо. Но априори это кажется мне невозможным. Альфредо не знал, что у него угнали тачку, а главное, не мог ее так быстро найти.

Однако я по опыту знаю, что в моей работе надо остерегаться того, что невозможно априори. Некоторые вещи, кажущиеся вначале неосуществимыми, после получения дополнительной информации оказываются совершенно нормальными.

Вот вам одна возможная версия. Предположим, что в тот момент, когда толстяк Берю угонял тачку Альфредо, появился один из корешей сутенера. Он узнал машину приятеля. В блатном мире не зовут на помощь полицию, когда вас пытаются обокрасть: все проходит тихо и с достоинством. Этот самый друг начинает следить за «вором» и видит, что Берю оставляет машину в Лесу. Друг галопом возвращается предупредить Альфредо. Тот мчится за своей лайбой и – вот те на! – находит в ней свою спящую мочалку. Он говорит себе, что это убийство спишут на маньяка. Вы следите за объяснениями Мэтра?

Ладно, поехали дальше. Тут Пакретт сует свой пропитанный лекарствами нос. Перед Альфредо он слабак. Тот его обрабатывает уже известным вам образом и возвращается в бар. Что и требовалось доказать.

Я вам только что продемонстрировал, что все возможно. Маленькие аплодисменты для артиста, медам и месье... Спасибо!

Еще один стаканчик с Матиа, и баиньки.

Я приезжаю домой очень поздно, но вижу свет в окне Фелиси. Едва я вхожу, как дверь ее комнаты открывается и она появляется на пороге в своем старом бумазейном халате.

– Это ты, малыш?

– Да, ма.

Ее встревоженные глаза измеряют степень моей усталости.

– Ты поел?

– Да.

– Если хочешь еще, осталось тушеное мясо. Я его разогрею в две минуты.

– Не откажусь.

Думаю, ночные трапезы – самые лучшие моменты моей жизни. Я ем на кухне. Хороший стаканчик бордоского в это время лучше любого снотворного.

Фелиси, допивая кофе, с любовью смотрит, как я ем. Как и все матери, она обожает знать, что я хорошо питаюсь. Разве могучий аппетит не признак здоровья?

– Как тебе мясо, Антуан?

– Потрясающее.

– Чем больше его разогревать, тем лучше оно становится.

– Это верно. Корочка просто восхитительна.

– Мясник оставляет мне куски специально. Пауза.

– Хочешь немного горчицы?

– Не надо, и так вкусно.

– Есть рисовый пирог, который ты любишь. Отрезать кусочек?

– Если хочешь. Но я растолстею.

Она довольно фыркает. Если бы у меня отросло пузцо, Фелиси была бы счастлива. Как и все в ее деревне, она считает, что чем ты больше весишь, тем здоровее.

– Как твои поиски маньяка, продвигаются?

– Пока не знаю. Произошло столько невероятных вещей...

Она умирает от любопытства, но вопросов не задает. Я доедаю мясо и сжато пересказываю ей события дня. Она забывает допить свой кофе.

– Какой ужас! Что ты об этом думаешь?

– Пока почти ничего. Вода слишком мутная, чтобы можно было увидеть рыб. Надо дать ей отстояться

– Ты думаешь, что Альфредо?..

– Сейчас я ничего не могу сказать.

Я проглатываю кусок рисового пирога, что ее радует, и прошу еще один, что приводит ее в полный восторг, потом, чмокнув ее в щеку, отправляюсь спать.

Уф! Нет ничего лучше кровати, когда тебя заколебали твои современники и их делишки.

– Антуан!

Я выбираюсь из густого тумана. У моей кровати стоит мама, свежая и пахнущая мылом.

– Прости, что бужу тебя, малыш. Тебе звонит месье Берюрье. Кажется, дело срочное.

Я вскакиваю с кровати и несусь на первый этаж.

Месье Берюрье!

Мама единственный человек в мире, который называет Толстяка «месье».

Я хватаю трубку, разинув рот в зевке с туннель метро.