Он сам теперь был с другой планеты, имя которой - любовь. Он полюбил, как никогда не любил прежде, и чувствовал тяжесть этой любви на своих плечах. Оба они не свободны - он женат, а она при муже, - оба заняты тем, что берет человека всего, целиком: он - поэзией, она - музыкой. И он не знает по-настоящему эту загадочную, таинственную, как ночь, женщину с непроницаемым восточным лицом. Вдруг она не любит его - так безумно, как он? Вдруг в самом деле уедет? Что же тогда с ним станется? А что, если она забудет оставить для него пропуск? Надо спешить, у спекулянтов всегда есть билеты.

- Ну, я пошел. - Он нервно и быстро встал, резко отодвинул стул, и тот грохнулся на пол.

- Вот те на, - вяло удивился медлительный Миша. - Вечер только еще начался. Мы только сели.

Он всегда уходил из ЦДЛ последним.

- Дела, - неопределенно сказал Володя и устремился к выходу.

Огонь нетерпения сжигал его. Он почти бежал к Гнесинке и купил билет у топтавшегося у входа спекулянта, даже не спросив о пропуске, потому что боялся: если Рабигуль забыла, значит, ей все равно.

7

Как давно не был он на концертах! Сто, тысячу лет. Он и забыл, какая здесь симпатичная публика: интеллигентные дамы средних и более лет, реже пары, и есть молодые. На задних рядах - нервные юноши, комкающие программки, девочки-старшеклассницы, мальчики в строгих костюмчиках, с большими, изумленными, даже испуганными глазами - скорее всего учащиеся музыкальных школ.

Почему же они с Соней... Почему их Наташка... Он представил Соню расплывшуюся, с возбужденным красным лицом, вспотевшую от жары, обильно накрашенную, утомленную кухней, всегда усталую, - усмехнулся, покачал головой: нет, ей здесь не место. А в театре? Ведь они не бывают и в театрах. Телевизор да изредка ЦДЛ, когда что-то особенно интересное. Изредка для Сони, потому что это ведь его вотчина, если честно, так его истинный дом. Конечно, не Большой зал, где концерты, и уж тем более не Малый, где встречи с такими же, как он. Его дом - нижний буфет, где они сидят и спорят наперебой, читают друг другу стихи, ссорятся, мирятся, пьют вино, а бузотер и драчун Яша - принесенный с собой спирт в плоской фляге, искусно замаскированной под солидную толстую книгу. Книга переходит из рук в руки, содержимое перетекает в бокалы с минеральной водой, и возвращается она к польщенному общим вниманием Яше уже совсем легонькой, ничто в ней больше не бултыхается и не булькает.

Наступившая тишина заставила Володю очнуться. В мгновение ока все изменилось. Перестали тихонько переговариваться интеллигентные дамы, шелестеть программками юноши, застыли мальчуганы в отглаженных мамой рубахах: на сцену поднялись музыканты. Он сразу заметил Рабигуль в длинном концертном платье, и у него гулко заколотилось сердце и перехватило дыхание: такой красивой он не видел ее никогда. Она села к виолончели, взяла смычок, тронула струны, склонив голову, прислушалась к чему-то, ведомому ей одной, подкрутила колки. Широким, размашистым шагом вышел и встал за пульт старик с львиной гривой, поднял руки, взмахнул дирижерской палочкой...

Как вообще слушают музыку? Этого Володя не знал. Он что-то чувствовал, неопределенно и смутно, о чем-то думал, но спроси его о чем, он бы затруднился ответить. Душа его слилась с льющимися со сцены звуками воедино, воспарила в горние сферы, оторвавшись от грешной Земли, сердце ликовало и плакало, и любило, любило, любило... Он закрыл глаза - ему не нужно было более смотреть на Рабигуль, он и так видел это строгое, вдохновенное лицо, тоненькую фигурку, склоненную над виолончелью, длинные суховатые пальцы... Когда музыка смолкла и через секунду тишина в зале обрушилась аплодисментами, Володя открыл глаза. Теперь он видел Рабигуль не очень отчетливо, потому что в глазах его были слезы. Дирижер взмахом руки властно поднял оркестр, повернулся лицом к залу, строгое его лицо еще хранило следы только что отбушевавшего взлета.

Аплодисменты, негромкие, но настойчивые, не умолкали, но теперь к ним прибавилась признательность музыкантов. Постукивая смычками по инструментам, они, стоя, благодарили маэстро: ведь это он заставил звучать их так мощно и слаженно, так упоительно гармонично.

***

Сомневаясь, робея, не уверенный, что ему будут рады, Володя дождался Рабигуль у служебного входа.

Она вышла в розовом легком костюмчике, и он шагнул ей навстречу и снял с ее плеча тяжелую виолончель, благословляя судьбу, что нашлась причина для ожидания. "Что ж Алик-то позволяет?" - не без злорадства подумал он и тут же перепугался: вдруг бы Алик и в самом деле зашел за женой, вот был бы номер!

- У Алика заболела мама, - словно подслушав Володины мысли, сдержанно объяснила Рабигуль. - Он сейчас у нее.

Опять подпрыгнуло сердце, после двух подряд приступов Володя стал его чувствовать. Что означает эта немногословная информация? Как должен он на нее реагировать? Попроситься на чашку чаю? Он открыл рот, но не посмел произнести эту до ужаса банальную и такую прозрачную фразу. Его остановила музыка, да-да, она, еще жившая в нем, не покинувшая его.

Эту музыку ему дала Рабигуль. Чашка чаю... Какая пошлость! Нет, они просто погуляют по улицам. Несмело взял он Рабигуль под руку.

- Помнишь, как пела Эолова арфа?

Она поняла его сразу.

- Дзинь-дон, дзинь...

Низкий голос Рабигуль изобразил звучание арфы с поразительной точностью.

- Трудно после концертов приходить в себя? - спросил Володя и робко погладил руку этой удивительной женщины, с которой - подумать только! - он был даже близок.

- Ничего, я привыкла, - ответила рассеянно Рабигуль и задумалась, отдыхая.

Так, молча, они шли по вечерней теплой Москве, потом спустились в метро, потом снова шли под зеленой листвой - уже летел тополиный пух, - и Володя, как мальчик, все маялся неотвязной мыслью: посметь ли ему поцеловать Рабигуль? Ведь Пятигорск остался далеко позади, и расстались они плохо. Сотворцы из нижнего буфета попадали бы со стульев, если б прочли его мысли. Только Миша, пожалуй бы, не смеялся, и то потому, что флегма да еще весь в своих переводах с черт знает каких языков.

Хорошо, что женат на востоковедше, делает ему подстрочники.