Кроме того, ты еще и роешь окопы, капониры, блиндажи, склады, землянки. Роешь, хотя вокруг один камень. Но командир приказал: рыть! И подкрепил свой приказ простыми русскими словами. И ты роешь камень. Лопатой. А чаще – лопаткой.

Кстати, о простых русских словах. На войне все нервничают. Там не разговаривают – орут. Там не ходят – бегают. И не спят – дремлют.

И все матерятся. Мат успокаивает. Он дарит иллюзию превосходства и гасит страх. Говорят, во время Великой Отечественной шрафбат ходил в атаку матюкаясь. Илье в это легко верится. Ему не верится в другое – что солдаты из прочих, строевых частей, кричали во время броска на немецкие пулеметы: «Да здравствует наша Советская Родина!» Он знает, что сжимавшие в грязных руках трехлинейки бойцы рвали рты совсем другими словами, фактически не имеющими смысла, но при этом несущими в себе что-то древнее и настолько глубинное, что с этими словами даже умирать – не страшно. И, может быть, еще и поэтому они тогда победили.

Наконец, на войне бьют. Все бьют друг друга. Командиры – подчиненных. Офицеры – срочников. Контрактники – друг друга. А в бою иногда приходится еще и бить врага, но это – редко. Потому что враг очень не любит рукопашной с русскими...

Там, на войне, Илья размышлял над природой военного мордобоя, и в конце концов постиг ее, точнее, даже не постиг, а прочувствовал нутром. Когда ты получил приказ, в голове он дробится на десятки маленьких приказиков, и ты отдаешь их своим подчиненным. И все, с этого момента то, как ты выполнишь большой приказ, зависит не от тебя – от них. А они – разные. Люди потому что. Кто-то бежит слишком медленно, кто-то уснул не вовремя, а кто-то решил, что глупо соваться на этот холм, лучше переждать. И тогда ты наливаешься такой лютой злобой и начинаешь раздавать такие зверские плюхи, что пугаешься сам себя. Ведь разъяснять и убеждать – некогда! Значит, нужно заставить, во что бы то ни стало, быстро и максимально доходчиво.

Выбив передние зубы Сашке Данилову, двухметровому амбалу из Орла, отказавшемуся тащить пулеметные ленты по руслу сухого ручья, Илья понял, почему маршал Жуков в ту, большую войну иногда бил по морде даже генералов.

Война потому что. Говоря языком образов, столь любимым корреспондентками из глянцевых журналов, винтик обязан выполнить свою функцию любой ценой, иначе вся машина встанет. И тогда война может быть проиграна. И враг придет в твою страну, в твой город, в твой дом. Вот чтобы этого не случилось, Сашка Данилов и потерял свои зубы.

И все же, все же, несмотря ни на что, на войне проще. Она – черно-белая. И мешки, которые ты там таскаешь, – настоящие, а не невидимые. От них болит спина, а не душа. В этом вся разница...

А ночью Илье приснился сон.

Огромный, темный город. Москва. Он точно знал откуда-то, что видит столицу, хотя ни знакомых улиц, ни приметных зданий не было.

Стоит глубокая ночь. Окна домов погашены, фонари горят через два, а то и вовсе целые кварталы погружены во мрак. В сыром, затхлом воздухе разлита тревога и апатия. Мертвыми гробами застыли на обочинах автомобили.

Илья знает – в домах, в своих квартирах, спят тысячи, сотни тысяч, миллионы людей, и сон их тяжел, точно и не сон это, а усталое забытье.

Но вот что-то происходит. Свежий, невесть откуда взявшийся в ночи ветер проносится по темным улицам и молчаливым проспектам. Качаются ветви деревьев, посвистывают провода. Шуршащие пакеты и скомканные яркие обертки летят над мокрым асфальтом. В разрывах туч проглядывает глубокое темно-синее, не городское небо, усеянное звездами.

В домах зажигаются окна. Одно, два, пять, десять. Вскоре уже сотни и сотни разноцветных прямоугольников горят в ночи, и в каждом видны движущиеся тени – люди проснулись.

Хлопают подъездные двери. Сонные горожане покидают свои жилища, собираясь в темных дворах. В основном это мужчины, молодые и не очень. Зябко кутаясь в пальто и куртки, они негромко переговариваются, делятся сигаретами. Большинство из них незнакомы друг с другом, но сейчас это неважно.

Неважно, потому что все откуда-то знают – все! Лопнула, разлетелась на куски, расселась прахом некая огромная пружина, которую много лет сжимали, скручивали, совершенно не думая о том, что будет потом.

И вот это «потом» наступило...

Повинуясь неосознанному порыву, люди из дворов выходят на улицы, где уже целеустремленно шагают куда-то другие люди. Человеческие ручейки, состоящие из темных фигурок, сливаются в неширокие речушки, а те, в свою очередь, – в настоящие потоки, заполняющие просторные проспекты от края до края.

Над головами идущих поднимается парок от дыхания множества людей и голубоватые завитки табачного дыма. По большей части все молчат, а если и переговариваются, то негромко.

Не все дома светятся окнами – некоторые, обычно новопостроенные высотные многоэтажки, мрачно темнеют на общем фоне неживыми глыбами.

И обязательно где-нибудь посредине такой вот глыбы распахнется вдруг окно, и на вспыхивающем, дерганом фоне работающего телевизора появится некто, как правило, в белой майке на белесом теле и в очках.

Перевесившись через подоконник, он начинает истошно, как юродивый, вопить в ущелье улицы:

– Люди!! Опомнитесь! Экстренный выпуск... Только что передали... Правительство... меры приняты... войска... демократия...

И тогда пупырчатое море голов от перекрестка до перекрестка взрывается, но не негодованием, а добродушным, снисходительным хохотом. А кто-то наиболее горластый выразит общее мнение:

– Хватит! Наслушались! Засунь ты этот экстренный выпуск теще в...

И громогласное: «Га-га-га!!» покрывает конец фразы.

Илья не запомнил конец сна. Осталось только общее ощущение легкости и освобождения от чего-то тяжелого, липкого и ненужного.

Проснувшись за двадцать минут до того, как сработал будильник, он лежал в темной комнате, смотрел на расчерченный серыми квадратами теней от оконных рам потолок и скрипел зубами. Осознание того, что все увиденное – всего лишь сон, было невыносимо...

Коряво начавшийся день так и покатился дальше – криво и косо. Смазанное утро – самое худшее из того, что только может быть. Покойный Серега Дрозд любил повторять: «Встал человек – и сразу к делам. Как патрон в патронник, быстро и четко. А если глаза продирать полчаса – лучше и не вставать вовсе».

Лишь к обеду, в соответствии с лучшими традициями корпоративной этики именуемому в их фирме «бизнес-ланчем», Илья кое-как разгреб завал из служебных проблем, обрушившихся на него.

За это время у него созрело одно четкое и конкретное желание, для реализации которого он по дороге на обед заскочил в ювелирный магазинчик.

Обедал Илья, как и большинство сотрудников «РДЕ», в небольшой кафешке, расположенной в соседнем с офисом фирмы здании. За непритязательным названием «Гриль-бар» скрывалось вполне приличное заведение с неплохой среднеевропейской кухней и умеренными ценами.

Сидя за столиком у окна, Илья без особого аппетита ковырял вилкой греческий салат. Шницель показался ему суховатым и был приговорен к смерти в мусорном ведре. Суп-пюре с гренками избежал этой участи, достойно наполнив Приваловский желудок. Двойной капуччино дожидался своей очереди, ароматно курясь в высокой стеклянной чашечке.

В голове у Ильи царил редкостный раздрай. Наступило самое нелюбимое им время года, этакое предвесенье. На окружающий мир точно упала серая пелена. Организм постоянно хотел спать, а когда обстоятельства не давали ему выполнить это желание, бунтовал.

Медики утверждают, что такое состояние связано с нехваткой витаминов, усталостью от долгой зимы и «депрессией ожидания» весны.

Но Илья точно знал – витамины здесь ни при чем. Если бы у него с Яной все шло, как надо, как положено, как хочется, то никакая «депрессия ожидания» не смогла бы испортить ему настроение.

А тут еще несчастные трояндичи...

Когда Илья думал об этих жутких детях, ему становилось так горько, что хоть плачь. С одной стороны, нормальные ребята: по возрасту обаятельные, симпатичные девчонки и смешные в своей неумелой серьезности пацаны. А с другой, особенно если вспомнить, что у них руки не то что по локоть – по плечи в крови, становилось невыносимо. Хотелось кричать от бессилия покарать ту сволочь, что сделала их такими.