— Конечно.

— Этот роман я читал, по-моему, он ничего…

— Нет, Миша, в том-то и дело, что он очень плох, все в нем вздор и вранье.

— Федор Михайлович, — робко попросил Миша, — может, тогда дадите его мне?..

— Зачем он тебе?

Миша промолчал.

— Не трать напрасно времени, выбери что-нибудь получше… Что толку от лжи? Она ведь только калечит душу.

— Верно. — Миша вздохнул. — А написан он красиво.

— Нет. Неправда не бывает красивой… Ты поймешь это, когда вырастешь.

Сзади раздались шаги, и Миша увидел почтальона с тяжелой сумкой на плече.

— Добрый день, Федор Михайлович… Вам журнал и письмо.

— А, спасибо. — Учитель встал навстречу и взял почту. Глянул на конверт, бросил на землю и сказал Мише: — Можешь порвать.

— Как же так? — изумился Одик. — Вы ведь даже не прочитали его!

— А чего читать? Чего нового могут написать мелкие местные гангстеры… По конверту вижу — левой рукой написано…

— Это от них! — вскочил с земли Миша. — Можно посмотреть?

— Смотри.

Миша разорвал конверт, вытащил лист в линейку и стал читать каракули: «Ты, учительская морда, в последний раз придуприждаем, если еще будишь хадить в пракуратуру и соваться со своей прынцыпиальностью, прикончим тибя в собственной кануре или окола моря так и знай, рука у нас не дрогнит истреблять гадов, и тогда пиняй на себя…»

— Негодяи! — сказал Миша, и руки у него задрожали от презрения.

— Много ошибок? — спросил Федор Михайлович.

— Хватает…

— А мне можно прочитать? — спросил вдруг Одик.

— Читай.

И Миша увидел, как Одик, держа обеими руками тетрадочный лист, с жадностью уставился в него. Читал он почему-то долго, точно заучивал наизусть. Потом поднял голову, и в его лице появился испуг.

— А если они и вправду… убьют вас? — спросил он.

— От них всего можно ожидать, — ответил Федор Михайлович. — У них же еще не возникла высшая нервная деятельность, и они не разбираются в жизни, даже приблизительно не знают, что это такое. Для них она — есть, пить, одеваться, и все это даром, без единой капли пота. И только иногда, во время воровства, они рискуют своей ничтожнейшей шкурой. Жалкий, безграмотный народ!.. Разорви письмо.

Одик помедлил, еще заглянул в письмо и только потом разорвал на мелкие клочки.

— Федор Михайлович, — спросил вдруг он, — а наш Карпов не очень хороший?

— Он? — Учитель на секунду задумался. — Ну как бы тебе сказать… В общем, да… Говорят, что «Северное сияние» — образцовый дом отдыха. Возможно. Хотя и не верится. Но что там сытно — уж это точно, но, понимаешь ли, при всем этом он… Он сам… Ну, словом, он сам абсолютно нищий.

— Нищий? — переспросил Одик, и тонкие брови его приподнялись на лоб и словно застыли там. — Он нищий?

— Ну конечно же. И его было бы жаль, как любого обывателя, если б он не был так активен…

В глазах Одика вспыхнула яркая искра несогласия.

— А вы были у него дома?

— А зачем я должен ходить в его дом?

— Но у него столько книг! И хороших — Пушкин, Лермонтов, Чехов… У него так культурно… Его сынок мне не нравится, а вот он…

— Ну, что он? Из родной сестры сделал батрачку, жену обратил в свою веру, сына превратил в хозяйчика…

Одик моргнул ресницами, слушая его.

— А с кем он дружит? С теми, кто может что-то достать ему… А что он любит, кроме того, чтоб вкусно поесть, выпить и похвастаться своей устроенностью?.. А к чему стремится? Побольше иметь. И книги его только реклама для таких доверчивых, как ты.

Одик быстро шел домой. То новое, что узнал он сегодня, не умещалось в его голове. Ошеломляло. Выходит, Федор Михайлович, и Миша, и, наверно, другие мальчишки понимают что-то такое, о чем он и не догадывается. А зачем учитель говорил про Троянского коня? И про то, как Одиссей попросил привязать его к мачте, чтобы не поддаться на провокацию этих хищных сирен, которые так волшебно поют, а потом обгладывают черепа и кости легковерных мореходов? И про тугой Одиссеев лук?

Случайно это?

Все, что говорил Федор Михайлович, наверно, правда. Человеку, который не боится таких писем и, не читая, рвет их, нельзя не верить. И потом, он — учитель, и все в городке знают его и, кажется, любят. Не говоря уж о мальчишках. Значит, Карпов нищий… Так… Ничего себе!

Одик шел домой, подавленный этими мыслями, такие они были трудные, тяжелые, точно мешок камней нес. И не давали покоя. Перед ним вдруг открылся новый, тревожный, может быть, высший смысл жизни.

Нищий… А кто ж тогда богатый? Кто?

Только перед калиткой вспомнил Одик про Ильку. Войдя во двор, он сразу же побежал к сараю — дверь его была открыта. Значит, выпустили? Вот как! А что ему за это было?

По двору в открытом летнем платье, напевая, ходила Лиля и развешивала на веревке белье. И хотя Одик знал теперь, что она такая заурядная, все же он не решался спросить у нее про Ильку. Не мог. Еще подумает чего… Он посидел немножко на крылечке, будто поджидал своих, и терзался, что не может открыть рта. И решился — пусть думает о нем что хочет!

— А где тот, что был в сарае? — быстро спросил он.

Лиля достала из таза сырую простыню и расправила ее в руках.

— Отпустили… Покаялся, что больше не будет.

— А-а-а, — протянул Одик. И вдруг ему в голову пришла совершенно шальная мысль: а что, если Илька выдал ребят?

Но тут же отбросил ее: нет! Судя по допросу в сарае и по Дельфиньему мысу, он не из трусов.

Потом Одик беспокойно походил у террасы, зашел в дом — стекло уже вставили, — встряхнул головой, словно для того, чтобы в ней лучше уложились все мысли.

Он так и не обедал сегодня, и мама поругала его.

Но Одик не убивался: подумаешь, дело какое — не поел! Все это было так мелко. Он расспросил у сестры про Ильку, и та сказала, что видела его перед обедом: он быстро прошел по двору с корзинкой, полной клубники.

— Георгий Никанорович дал? — спросил Одик.

— А кто ж еще?

Что-то неприятно кольнуло Одика: зачем же он взял ее? А что, если он все-таки?.. Нет, этого нельзя было допустить!

Часа через три явился с работы Карпов, пожелал всем доброго вечера, снял костюм и вышел к крану в спортивных брюках на резинке, в тапках на босу ногу и белой майке. Он хлопнул себя по животу и кивнул Одику:

— Как делишки?

— Ничего.

— Не перетрусил ночью?

— Немножко… А что им надо от вас?

— Спроси у них… Злющие! Топчут, мнут, ломают. Скоро за клубнику возьмутся — у них губа не дура: три рубля на рынке! Потом за цветы примутся — гвоздику, розы, гладиолусы — они тоже не копейку стоят! Мы выращиваем это для себя — ненавижу тех, кто все растит специально на продажу… Мы редко продаем, уж если очень просят и неловко отказать. И ягоды, и фрукты, и цветы — все для себя… Люблю, когда вокруг все красиво! А человек — для чего он создан? Для красоты ведь, для радости… Правда?

«Неправда! — хотел крикнуть Одик. — Не только для этого!» Но не крикнул. Промолчал.

Потом, фырча как морж, Карпов стал мыться, подвигал толстыми мускулистыми руками, вытерся махровым полотенцем, перекинулся шуткой с женой, басом начал победную арию тореадора, которую часто передавали по радио, и пошел к дому.

Лиля засмеялась:

— У тебя после такой ночи прекрасное настроение!

— А как же!.. Теперь будем спокойно спать… Сообразительный мальчишка.

Одик помрачнел.

Неужели Илька и вправду поклялся больше не лезть в сад? И вдруг подумал: «А я бы мог полезть?»

Карпов ушел ужинать и скоро вернулся, очевидно выпив свою неизменную рюмку легкого вина, и стал ходить по саду, осматривая абрикосовые и гранатовые деревья.

Виталика не было видно. Недоволен был отцом, что ли, за то, что тот не послушался его и не вызвал милицию, а отпустил Ильку с миром, да еще с клубникой? Кончив осмотр сада, Карпов громко зевнул, с силой потер, точно массировал свою грудь — этот жест он очень любил, — и сказал Одику: