Вновь обретя, как мнилось, наше сокровище, мы стремглав кинулись в гостиницу и, запершись, стали смеяться изощренности ума жуликов не менее, чем наших изобличителей, которые столько хитрили, чтобы вручить нам деньги.

16. Только мы насытились обедом, что был приготовлен распорядительностью Гитона, как дверь потревожена была не совсем уверенным стуком. Когда мы, тоже тихо, спросили, кто там, «открой, — говорит, — узнаешь». Мы еще переговаривались, когда засов, сам собою движимый, пал, и дверь растворилась вдруг, впустив гостя. То была женщина с покрытой головою — та самая, что еще недавно стояла с поселянином. «Посмеяться, — говорит, — надо мной удумали? Я — Квартиллы служанка, над чьей святыней вы надругались у грота. Теперь она сама пожаловала на ваше подворье и дозволения просит с вами говорить. Да вы не пугайтесь! Не обличает она ваших заблуждений, не казнит, а больше дивится, какой это бог занес в ее пределы этаких обходительных молодых людей».

17. Мы молчали и не решились еще, в какую сторону склонить наши мысли, как, сопровождаемая девушкой, вошла госпожа и, сев на мое ложе, плакала долго.

Мы пока ни слова не проронили, но, пораженные, пережидали эти слезы, не иссякавшие в ознаменование страданий. А когда истощился роскошный ливень, откинула она накидку с горделивой головы и, ломая руки до хруста в суставах, «это что за дерзости, — говорит, — и где только вы научились баснословному этому разбою? Вот вам Зевс, до чего мне жаль вас, ведь никто еще не узрел безнаказанно, чего не следует. Тем более что места наши до того переполнены бессмертными, что здесь легче на бога наткнуться, чем на человека. Но не думайте, что я за мщением сюда явилась; не более меня волнует обида, чем лета ваши. Это ж по неопытности, как я продолжаю думать, совершили вы богомерзкий проступок.

Да я сама после волнений той ночи получила опасную простуду и стала уж бояться, не болотная ли у меня лихорадка. Тогда ищу совета во сне и получаю веление вас отыскать и облегчить приступы болезни вашим обязательным участием. Да я не так о лечении хлопочу; я хуже оттого страдаю и едва ли не на краю неизбежной стою смерти, как бы вы с вашей юношеской пылкостью не разнесли повсюду, что видали в Приаповом святилище, и советы богов не выдали черни. Оттого простираю к вашим коленям умоляющие руки и заклинаю вас не смеяться и не поглумиться над ночным таинством и не выдать тайн такой древности, что их знала от силы тысяча человек».

18. После этой мольбы она вновь залилась слезами и, сотрясаемая могучими рыданьями, лицом и грудью распласталась вся на моем ложе. Колеблясь между состраданием и страхом, я велю ей ободриться и не сомневаться в двух вещах: святыни не разгласит никто, и какое бы бог ни указал средство от приступов ее лихорадки, мы божественный промысл поддержим, будь то с опасностью для жизни. Женщина посветлела после такого уверения, осыпала меня градом поцелуев и, переметнувшись от слез к смеху, стала осмелевшей рукою разбирать мне завитки волос на шее и «заключаю, — говорит, — перемирие с вами и от назначенной тяжбы освобождаю. А не согласились бы вы на лечение, какого прошу, так уж готов был назавтра отряд мстителей за мою обиду и за достоинство мое».

Хлопнув затем в ладоши, она таким смехом залилась, что мы оробели. То же сделала со своей стороны и служанка, которая пришла первою, то же и девчонка, что вошла с госпожой.

19. Все оглашалось безудержным этим смехом, между тем как мы, не ведая, отчего столь нежданная сделалась перемена в чувствах, поглядывали то друг на друга, то на женщин. «А я как раз не дозволила впускать в этот дом ни одного смертного, чтобы вас за целением болотной лихорадки всякий раз не прерывали». От этих Квартиллиных слов Аскилт слегка онемел, а я стал хладен, как зима в Галлии, не умея и слова произнесть. Впрочем, имея сотоварищей, я мог не опасаться, что произойдет непоправимое. Ведь решись они что предпринять, так это были всего лишь три женщины, и, понятное дело, слабые; а супротив стояли мы, — что б ни было, а мужеского полу. Мы и подпоясались этак повыше, а я уж и пары вперед прикинул: дойдет до дела, беру на себя Квартиллу, Аскилт — служанку, а Гитон — девицу.

(Три женщины делают приготовления не менее смелые, чем таинственные.)

Тогда от потрясения потеряли мы всякую стойкость, и уже верная смерть подошла закрыть бедные наши очи.

20. «Молю, — сказал я, — владычица, коли страшное что замыслила, кончай поскорее; ведь не такое свершили мы преступление, чтобы умирать под пыткой…»

Служанка, которая звалась Психеею, бережно разложила на полу матрасик…

Она тормошила мои потроха, хладные, как после ста смертей… Аскилт заранее прикрыл паллием голову, наученный уже, как это опасно — мешаться в чужие таинства…

Две тесемки вытащила из-за пазухи служанка, чтобы одной связать нам ноги, другой — руки.

(Квартилла прибегает к любовному напитку, чтобы расположить молодых людей.)

Чувствуя, что рассказы иссякают, «так что, — говорит Аскилт, — неужто я недостоин напитка?»

А служанка, которую выдала моя ухмылка, всплеснула руками и «молодой-то, — говорит, — человек поставил, а ты столько снадобья один выпил?» — «Это что же, — сказала Квартилла, — сколько было сатириона, Энколпий и выпил?»… и повела бедрами со смехом, пожалуй, и обольстительным. Даже Гитон, наконец, не удержался от смеха, особенно после того, как девица бросилась ему на шею и принялась его, не оборонявшегося, целовать без счету.

(По-видимому, троих молодых людей везут насильно к Квартилле домой.)

21. Несчастные, мы хотели бы кричать, но не было никого, чтоб помочь, к тому же Психея булавкой из прически укалывала меня в щеку, как только я порывался воззвать к чувству справедливости моих сограждан; а там девушка одолевала Аскилта маленькой палочкой, обмокнутой, опять же, в сатирионе…

Под конец, прихорошившись одеялом миртового цвета и перехваченный поясом, явился кинед… Он то шлепал нас своими порочными ягодицами, то марал смрадным лобзанием, пока Квартилла, с китовым усом в руках и высоко подпоясанная, не распорядилась отпустить несчастных.

(Квартилла объявляет условия перед началом новых Приаповых таинств.)

Оба мы поклялись свято, что ужасающая эта тайна умрет с нами.

(Приапическое действо вершится не без участия Энколпия и Аскилта.)

Вошли несколько слуг палестры и нас освежили, должным образом умастив маслом. И вот, когда мы, забыв усталость, одеваемся к обеду, нас отводят в соседнюю комнату, где стоят три покрытые ложа и остальные принадлежности пира, великолепно обставленного. Приглашенные, мы возлегли и, получив в виде посвящения дивную закуску, льем фалернское рекою. Одолев затем несколько блюд, мы начали уж задремывать, но тут вскричала Квартилла: «Это что же, вы еще спать помышляете, а ведь вам ведомо, что в честь Приапа надлежит всю ночь бодрствовать?»

(Оргия начинается снова. Оба героя обессилены совершенно.)

22. Когда Аскилт, подавленный столькими бедами, задремал, служанка — та самая, которую он так оскорбительно обошел, — все лицо ему щедро вымазала сажею, нарисовав у губ и на плечах многочленный, так сказать, узор. Уже и я, столькими бедами изнуренный, как бы пригубил сна, да и все домашние внутри и снаружи предались тому же: одни валялись как попало в ногах лежавших на ложе, другие приткнулись к стенке; были и такие, что прямо у порога притулились, голова к голове; даже светильники, в коих иссякла влага, посылали свет тощий и томный. Тогда-то вошли в обеденную залу двое сирийцев, чтобы прихватить бутылек, но, оказавшись среди изобилия сосудов, от жадности заспорили, да и разбили бутылек, каждый к себе потянувши. Рухнул вместе и стол с сосудами, а один фиал, отлетев выше других, ударил по голове служанку, устало заснувшую на ложе. От удара та вскрикнула, выдавая воров и вместе пробудив кое-кого из гуляк. А те сирийцы-добытчики как увидали, что застигнуты, так вдруг, не сговариваясь, хлопнулись подле ложа и начали храпеть, словно век спали.