- "...и день возрастал светоносный!" - к величайшей радости Сирано, закончила за него Лаура.

Сирано уже готов был броситься к ней, овладеть ее маленькими ладонями, как всегда делал на Солярии, но она уже по-французски и совсем другим тоном добавила:

- Вот не гадала, что вы можете по-эллински. Меня обучал так капеллан в Новой Испании, когда мой покойный отец дон Альварес де Гарсиа дель Пополо Валенсе был там вице-королем.

Надменный тон, каким это было сказано, и упоминание имени Гарсиа неприятно напомнили Бержераку не вице-короля, а разгромленного под Аррасом испанского генерала и тяжелое свое ранение в лицо.

Ах, если бы услышать теперь так ожидаемые "гекзаметром размеренные строки", какими любила говорить Эльда! Но... вместо них Лаура холодно заметила:

- Какие пышно возвышенные стихи у этих греков. Уж лучше Вергилий. - И она, к величайшему удивлению Сирано, прочитала стихи великого поэта на великолепной латыни, и это совершенно убило Сирано.

Эльда не могла знать латинского языка!

К ужасу своему, Сирано понял, что, не найдя Эльду на Земле, он все же не потерял влечения к непонятной, загадочной Лауре.

Но ему хотелось теперь увидеть ее такой, какой она была вчера, и он сказал:

- Ваш танец с кастаньетами поистине достоин королей.

Лаура загадочно усмехнулась.

Через гостиную прошла омерзительная старуха, поджавши запавшие губы.

- Как вы терпите, баронесса, подле себя такое уродство? - не выдержал Сирано.

- Ах, это Марта из Пфальца! Я ей речью обязана, - непонятно сказала Лаура и приложила палец к губам. Потом ответила гостю: - Танец? Вчера имелось другое настроение.

Она говорила не только с акцентом, но и не совсем правильно.

Они помолчали.

В гостиную вошел мрачный капуцин и остановился у двери.

- Это мой духовник, отец Витторио. Пора идти молиться за упокой души мужа.

- Когда же, баронесса, будет у вас другое настроение?

Лаура пожала плечами:

- Не знаю, может быть, всегда не будет. Или никогда.

Сирано, покраснев от стыда перед самим собой, встал:

- Сожалею, сударыня, что, неверно поняв вас вчера, так некстати явился сюда явно не вовремя.

- Нет, отчего же, - вдруг переменилась Лаура. - Вы нужны так же, как и ваш толстячок, и особенно его светлость герцог д'Ашперон. Надо помогать сделать мой салон модным в Париже.

Теперь Сирано побледнел. Так вот зачем он нужен капризной красавице, к несчастью, так похожей на его мечту!

- Я позову вас, господин поэт, как только закончу туалет своего особняка. Позову вас, и непременно не одного, - утешила она его, словно он только и мечтал видеть ее при посторонних!

Или все это тонко рассчитанное кокетство?

Как бы то ни было, но Сирано возвращался в замок д'Ашперона совершенно расстроенный. Он готов был рвать на себе камзол, где на груди хранился ненужный сонет, а в него была вложена частичка его самого!

Зачем не Эльду, не Лауру-пламя, а Лауру-холод встретил он сегодня себе на беду! Уезжая, он ничего не видел вокруг.

Упав в отведенной ему комнате на кровать, зарывшись лицом в подушку, разметав по ней волосы, бедный Сирано скрежетал зубами, стараясь найти в себе силы побороть гложущее его чувство, на которое он не имел права, дав клятву доброносцам, и которое никому не было нужно!

Искрометный испанский танец с кастаньетами едва ли мог исполняться светской дамой при дворе католического короля. Недаром она так усмехнулась. Разве что в дикой Новой Испании?

И Сирано снова и снова вспоминал танцовщицу, обжигавшую зрителей как румянцем, так и движением, грациозную, вкрадчивую и неистовую. Лучше бы никогда не видеть ее, не искать в ней благородную Эльду с ее ласковостью и мудростью. Но Лаура, заслоняя собой образ Эльды, стояла перед его глазами.

Если он мог видеть в горячечном бреду во всех деталях межзвездное путешествие, зримо ощущать инопланетную обстановку, полюбить чутких, справедливых соляриев, то как ему теперь избавиться от нового наваждения, уже не в бреду, не во сне, а наяву?

Видно, не напрасно он, так жаждавший любви, писал когда-то в своем давнем сонете:

Хочу сраженным быть не сталью,

А приоткрытою вуалью.

Она танцевала без мантильи... Он не обнажил клинка...

И поэтическая мысль ожгла Сирано.

Вскочив с кровати, он бросился к столу, сломал одно гусиное перо, схватил другое и стал писать сам собой родившийся сонет.

КИНЖАЛ ЛЮБВИ

Брильянтами сверкают ножны,

Сияют звезды и кресты.

Казалось бы, ослепнуть можно

От переливной красоты.

Объятьем жарким с лаской нежной

Ладонь сжимает рукоять.

В резьбе на кости белоснежной

Могу ли счастье угадать?

Но вместо радости страданья

Сулит стальное острие.

Им раненный, плачу вам дань я

И сердце отдаю свое!

Меня к себе ты позови

И обнажи кинжал любви!

Едва закончил Сирано свое творение, как раздался стук в дверь. И в комнате вновь появился герцог д'Ашперон.

Заметив свежую рукопись стихов, он спросил:

- Новый памфлет против Мазарини?

Смущенный Сирано вскочил со стула, предлагая его герцогу.

- О нет, ваша светлость. Это дань настроению.

- К сожалению, - продолжал герцог, опускаясь на предложенный стул, я вынужден испортить вам его, явясь сюда гонцом вестей печальных.

Сирано насторожился.

- Скончался наш великий Вершитель Добра, который с детства знал вас в Мовьере, - объявил герцог.

- Как? Возможно ли? Наш кюре?

- Да, брат мой, он, скромный приходской священник, но Истинный Служитель Добра, а не просто церкви. Тяжелый недуг унес его от нас. Долг доброносцев почтить его прах при погребении, но, к сожалению, мое появление там выдаст наше тайное общество с головой, ибо до того меня в Мовьере не видели и мое присутствие там будет истолковано как принадлежность вместе с покойным к одному сообществу, нетрудно будет догадаться, тайному... со всеми вытекающими отсюда последствиями, которые не замедлит низринуть на доброносцев враг Добра кардинал Мазарини.

- Я понял вас, ваша светлость. Долг доброносцев смогут отдать от их имени те люди, которые знали кюре при жизни в Мовьере, будучи там людьми не новыми.