Вокша проходил мимо обмытых ливнями корней деревьев. Под ногами шелестели первые опавшие листья. Грусть невольно подкрадывалась к сердцу.

«Скоро и с дуба лист опадет… И дуб стареет…» – вздохнул он.

Когда было сорок, шестьдесят казались старостью. А ныне – шестьдесят. Ровесник князю. Ровесник и единомыслец. Сросся с ним.

Кровью отмечены годы борьбы со Святополком, убийцей трех братьев князя, убийцей, не погнушавшимся с помощью польского короля Болеслава и печенегов овладеть Киевом… Но разгромили Окаянного на берегах Альты…

Как сейчас помнит: предрассветный Днепр… переправа… Ладьи, оттолкнутые от берега, чтобы не отступать. И красавец Киев, возникший в тумане, совсем не такой, каким сохранила его детская память…

…Пахло прелым листом, набухшей корой… Днем не однажды проходил полосою дождь, и теперь, когда резкие порывы ветра сбрасывали с деревьев капли воды, казалось, дождь снова шуршит листвой.

Из-за поворота горы показался изгиб Днепра. Борисфеном, «текущим от севера», назвали его греки. Вот прожил в Новгороде почти десять лет, а не полюбил Волхов так, как Днепр… Может быть, потому, что помнил о замкнутых и перерезанных в Ракоме новгородцах? Так нет, совесть не мучила его: ведь и в этом помогал князю. Непокорную чадь надо всегда гнуть к земле. Только вороны летают прямо, правителям же дозволены петлявые пути. И ныне князь заточил в темницу своего соперника – брата Судислава, чтобы остаться самовластцем на Руси. В этом восхождении Ярослава и его, Вокшина, доля… Нет, не только единомыслец он князя – часть его.

Память невольно обратилась к сегодняшнему мятежу. Надобно около себя всегда держать дружинников.

И давно пора иметь свод законов – узду для тех, кто не признает власти, кто готов покуситься на чужое добро. Неспроста с близкими боярами составлял князь такой свод…

Вокша остановился. Откуда-то сверху доносился нежный девичий голосок необычайной красоты и певучести:

Осторожно и ласково, словно золотистая нить, сплетенная трепетными пальцами, вилась песня о ясной заре, о тихой воде. И столько было в ней безыскусности, чистоты, что невольно пробудила она у Вокши воспоминание о его молодой матери, певшей ему в детстве эту же песню. Никогда не знает человек, что способна сохранить память сердца. Так порой отчий дом, забытая песня, случайно оброненное слово вдруг всколыхнут, казалось бы, утерянное навсегда.

Вокша поднял голову. Девичий голосок доносился с горы, из небольшой избы, окруженной частоколом, снизу похожим на ожерелье. Три тополя прижались к избе; соломенную двускатную крышу ее расцвечивали зеленые комья мха.

Боярин быстро взошел на гору, миновал частокол и очутился в небольшом дворе. Поднявшись по ступенькам, он толкнул дверь, звякнувшую крючком. В сенях пахло укропом, степными травами – тмином и медуницей. Чистый девичий голосок раздавался совсем рядом.

Вокша перешагнул порог. Через узкое продолговатое оконце, затянутое пузырем, в клеть проникал тусклый свет. На лавке возле окна сидела худенькая девушка, склонив ровный пробор невьющихся волос, вязала шерстяной чулок – «копытце».

Мать девушки, узкоплечая, с таким же, как у дочери, удлиненным лицом, готовила вечерять: поставила на стол кринку с молоком, положила ложки возле миски с киселем из овсяных отрубей.

В избе было опрятно и по-домашнему уютно. В углу висели сухие груши. Квасилось тесто в деже, скворчал в печи лук. Рыжий пушистый котенок, выгнув спину горбом, терся о ножку стола. Из-под кровли выглядывал чернобыль, заткнутый туда «на счастье».

Девушка застенчиво умолкла, подняла на Вокшу глаза. В них не было ни страха, ни удивления, только спокойная внимательность.

Мать оторопело поглядела на незваного гостя.

– Бог в помочь, – сказал он и, сняв шапку, перекрестился.

– Садись вечерять, – справившись с первым испугом, пригласила мать. Разглядев одежду пришельца, добавила виновато: – Чем богаты…

– Спаси бог, я передохну.

Вокша присел на лавку неподалеку от певуньи, пытливо поглядел на нее. Платье из холстины с сердоликовыми пуговками; на тонкой шее ожерелье из синих стеклянных бус; удивительно плавные движения рук…

– Звать-то тебя, милая, как? – обратился он к ней ласково.

– Олена, – певучим голоском ответила она.

Вокша стал расспрашивать мать, как живут, чем занимаются, подымаясь, пошутил:

– Голосок Олены меня приманил…

Девушка зарделась, доверчиво улыбнулась в ответ. Снова звякнул дверной крючок. В избу вошел отец Олены – Демид, не старый, но совсем седой. Видно, был когда-то красив, да нужда, невзгоды сделали лицо костистым, желтоватым. Бросив на лавку несколько трубчатых медных замков, произнес устало:

– Ни одного, трясовица скрути, не купили!

Поглядел на гостя и, обомлев, поклонился до пола:

– Боярин!

– Да вот зашел отдохнуть, – нахмурился Вокша, недовольный тем, что узнан, – бывайте здоровы.

Когда дверь за ним захлопнулась, мать ужаснулась:

– А я-то, дура старая, отруби совала!

Демид, раздеваясь, хмуро возразил:

– А чо ж делать, коли другого нет!

И зло добавил:

– Хромой Волк спроста не зайдет! Сегодня добрую тризну у собора справил… Снова рыщет…

Мать испуганно поглядела на Олену, подойдя к ней, с тревогой прижала ее голову к груди:

– Что-то, доня, на сердце у меня неспокойно…

Олена заластилась, потерлась щекой о руку матери, успокоила:

– Нет, мамо, он добрый… Был бы злой, разве с нами так просто разговаривал? А что, батя, у собора свершилось?

Вокша, спускаясь с горы, думал: «Вот и еще одна песнопевица».

Давно вынашивал мысль держать при дворе хоровод, показывать на удивление заморским гостям своих плясунов, музыкантов.

В созданной им и князем певческой школе уже пели по записям-крюкам.[3] Построили для смехословцев подмостки в дальней гридне двора, скрыли их до времени завесой из дорогой материи.

Кое-кто нос воротил – все жить бы хотел по старинке.

Чернели в стороне Гончары и Кожемяки[4] – казалось, кто-то огромным ножом искромсал вдоль ручья Киянки желто-бурую землю оврагов в лиловых кустах чертополоха. Темнела впереди гора. Над синей тучей проступил тонкий серпик месяца, тонкий и робкий, как Олена.

«Возьму в хоровод», – решил Вокша и ускорил шаг.

В тот вечер Олена была задумчивее обычного. Когда прибежал к ней Григорий, с которым дружила, и начал рассказывать о появлении в училищной избе Вокши, об избиении люда на Софийской площади, Олена неожиданно заступилась за Вокшу:

– Может, не хотел он, чтоб так получилось, а сам – справедливый.

Григорий зло усмехнулся:

– Где ж то видано, чтобы волк справедливым был?

Впервые расстались они, недовольные друг другом.