Сейчас, когда катализаторы у машин стали обязательными, во всех мегаполисах Америки, включая Манхэттен, воздух достаточно чистый. В Сан-Франциско, построенном на мысе и продуваемом всеми ветрами с океана и со стороны бухты, так было всегда. Так что это один из тех городов, по которым хочется перемещаться пешком – разумеется, спускаясь с холмов, а не поднимаясь. Машины у нас не было – мы доезжали на автобусе до центра, а там уже гуляли не спеша, по той его части, рельеф которой придавали лишь небоскребы.

В тот день 27 января было так же тепло, как и накануне. Мы шли по солнечной стороне улицы, и я даже снял ветровку, оставшись в одной рубашке. Через знаменитые разноцветные ворота мы вошли в Китайский квартал. Там, конечно, небольшой холм, и на обратном пути мне иногда приходилось нести детей на руках – они иногда и засыпали так, уткнувшись лицом мне в шею. Но тогда день еще только начинался, и Кончита с Карлито вприпрыжку открывали шествие. В обнимку – они ощущали себя одним существом и в публичных местах до сих пор протестовали, когда их приходилось разлучать, чтобы развести по разным туалетам.

Дети проскочили мимо лотков с сувенирами, с двухдолларовыми складными зонтиками и неизменными деревянными скребками на длинной ручке для чесания спины. Как обычно, они застряли перед дарами моря. Мы с Ритой (я всё же буду говорить Рита, теперь это уже не имеет значения), мы с Ритой и сами всегда останавливались, как завороженные. Поводящие усами живые лангусты, груды креветок, разложенных по размерам; на отдельном деревянном подносе большая, дивной перламутровой расцветки зеленая рыбина, уже разрубленная пополам, всё еще шевелила жабрами.

– Мама, она же живая! – с ужасом проговорила Кончита.

Рита беспомощно взглянула на стоящую в проходе старуху-торговку. Та еще теснее собрала морщинки на темной пергаментной коже вокруг глаз, оттянула к ушам уголки губ – это у нее заменяло улыбку – и с готовностью двинулась к нам.

Рита поспешно сказала дочке:

– Ничего, детка, она сейчас заснет!

Я остановил китаянку жестом – мы ничего не собирались покупать – и подтолкнул детей. Но они замерли снова – там квадратные ячейки, на которые был разбит деревянный лоток, были до краев заполнены разноцветными экзотическими крупами, орехами, сухофруктами, сушеными водорослями, кальмарами, каракатицами. Прямо перед ними – о ужас! – была целая братская могила сушеных морских коньков.

– Это леденцы? – спросила Кончита.

Рот у нее не закрывался. Карлито был скорее созерцателем.

– Нет, это сушеные рыбки! – честно сказал я. (Я помню даже – столько лет прошло! – цену, типично американскую: $ 4,99.)

– Купим?

Я спросил у китаянки:

– 4,99 это за сколько – за фунт?

Старуха что-то затарахтела по-китайски, не сделав, однако, ни подтверждающего, ни отрицающего жеста.

– Она не понимает, – сказала Рита и потянула детей дальше. – Ты что, не знаешь? – обернулась она ко мне. – Это такое лекарство. Тебе пока не надо.

– Это не лекарство, это рыбки! – уточнил Карлито, впрочем, не сопротивляясь.

Я почему-то помню вот этот разговор с детьми как последний, хотя мы наверняка что-то обсуждали и позднее. Точно обсуждали – куда мы пойдем обедать! Но в памяти у меня больше почему-то ничего не осталось.

Мы прошли Маленькую Италию – это заняло еще минут двадцать, обед надо было заработать – и вышли к Рыбацкой пристани. Уже и тогда, двадцать лет назад, это был туристический пятачок. Торговцы сувенирами, рыбные ресторанчики, прилепленные друг к другу, зазывалы, сующие вам в руки листовки своего заведения с фирменными блюдами и ценами. И, по-моему, единственный в мире магазинчик разных товаров для, как их назвать, левшей? Я имею в виду тех, у кого левая рука главная. Я, правда, не знаю, чем отличается кружка для левши от кружки для правши – ну, может, картинка наклеена в другом месте. Но авторучка, зажигалка, бумажник! Безусловная и исключительная ценность таких товаров нам так и не открылась.

Не помню, почему и как, но, хотя мы далеко не шиковали, мы выбрали тогда не самый дешевый Crab House на 39-м пирсе. Скорее всего, это случилось потому, что рядом на деревянных плотах лежали морские львы, оглашая окрестности коротким трубным лаем. Они то безвольно соскальзывали в воду неповоротливыми толстыми телами, то неуклюже забирались на плот, помогая себе передними ластами и отталкиваясь от воды широким хвостом. Наверное, мы думали, что в Crab House на втором этаже была терраса, с которой дети могут продолжать смотреть на морских львов – не помню.

Террасы в ресторане не оказалось, зато над столиками висели модели старинных кораблей, что тут же отвлекло детей. Помню еще, что в этом ресторане подавали эль – а мы с Ритой пристрастились именно к этой разновидности пива и поэтому с радостью заказали себе по пинте. Пиво с кока-колой уже принесли, и, пока дети еще бегали по этому музею каравелл, мы с наслаждением отпили по глотку и, довольные, посмотрели друг другу в глаза.

– Вещь! – сказала Рита.

– Не говори!

Между собой мы говорили по-испански, иногда переходя на английский, чтобы не переводить местные понятия и реалии. Странно, как быстро люди перестраиваются – мы уже очень давно не говорили друг с другом по-русски, даже в постели.

Последний раз это было в конце лета, сразу после получения наследства, где-то в октябре. Мы поехали на пикник на берег океана. Дети играли у воды и не могли нас слышать. Я даже вздрогнул, когда Рита вдруг обратилась ко мне по-русски:

– Ты бы хотел сейчас вернуться в Москву?

Я невольно посмотрел по сторонам, но мы были совсем одни.

– Хотел бы?

– Нам лучше не привыкать снова говорить по-русски, Роза, – по-испански сказал я.

– Я Рита. Забыл уже? – Она по-прежнему говорила по-русски.

– Хорошо, – я тоже перешел на русский. – Чего ты хочешь?

Почему-то я сразу почувствовал, что этот разговор будет напряженным. Наверное, я догадывался, что и моя жена постоянно перемывает в голове те же неприятные мысли.

– Я хочу жить либо здесь, либо там.

– Мы живем здесь, – твердо сказал я.

– Но мы оттуда! И там считают, что мы по-прежнему с ними и всегда душой будем там.