Обозленный до ярости, я бежал за ним целую версту, до самого леса, выследил дерево, где он гнездился, и через несколько минут уже взбирался по сучьям.

Коршун тотчас поднялся и с предупреждающим криком начал кружиться над стволом. Когда я приблизился к гнезду, встревоженная, злая птица, издавая какой-то стон, бросилась на меня камнем и ударила клювом так, что кепка слетела с головы. При повторном нападении я изловчился схватил ее за крыло и швырнул вниз. Гнездо было передо мной. Я глянул в него и от страха едва не свалился с дерева: на меня почти в упор уставились полные дикой животной злобы глаза. Загнутый клюв, готовый к удару, быт угрожающе поднят. Это была наседка. Набравшись духу, я попытался ухватить ее за голову, но она, расправив сильные крылья, с отчаянным клекотом взметнулась кверху.

Гнездо, сделанное из множества сухих сучьев, было большим. Я успел заметить в нем только одного вылупившегося голенького птенца да несколько яиц, как подвергся ожесточенному нападению обоих коршунов. С каким-то шипением, с ужасными воплями они налетели одновременно с двух сторон, норовя всю силу своих ударов направить в голову, не защищенную даже кепкой. Ничего не видя перед собой, отчаянно отбиваясь и крича не своим голосом, я сумел удержаться, чтобы выбросить вон содержимое гнезда.

Когда мама увидела меня, избитого и окровавленного, она так и ахнула:

— Что с тобой? Я рассказал.

— Так им и надо, разбойникам! Не лезьте за чужим добром.

— А не перетаскают ли они теперь со зла всех наших цыплят, да еще и клушу вместе с ними?

— Нет! Когда такого разбойника хорошенько проучишь, то он и нос боится показать.

И верно, коршуны больше не появлялись.

Вот так и с врагами. Если бы их как следует проучить, то они отказались бы от своих разбойничьих планов…

В небе появилось какое-то неясное, расплывчатое пятно. Мне кажется, что это самолеты, но расстояние слишком велико, и я не могу определить, чьи они.

Перевел взгляд на командный пункт. Там по-прежнему спокойно, с биноклем на груди прохаживался наблюдатель. Командир, сидя в самолете, дремал. Тихо. Уж не ошибся ли я? Не мираж ли это?

Я снова смотрю в небо, но теперь ничего не нахожу. «Не следовало бы сводить с него глаз!»

Призываю на помощь Васильева. Вон оно, загадочное пятно! Я снова его нашел. Сомнений больше нет — это самолеты, они идут плотным строем, на большой высоте и держат курс прямо на аэродром.

До сих пор мне не приходилось видеть с земли чужие самолеты, и теперь, разглядывая нараставшую группу с аэродрома, где ничто не предвещало близкой опасности, я не мог, не хотел допустить мысли, что это враг — в слишком опасной близости находились самолеты. Их гусиный порядок, едва заметные тени неубирающихся шасси — все говорило о том, что к аэродрому приближаются японцы. Как обычно бывает с летчиками, приученными взлетать по команде, я медлил, ожидая команды на вылет. Сигнала не было.

Аэродром пришел в движение. Многие, подняв головы и заслонившись ладонями от солнца, удивленно разглядывали неизвестно откуда взявшиеся самолеты. Василий Васильевич, получавший задание на вылет по телефону, отчаянно кричал в трубку, поданную ему в кабину, но аппарат, видимо, молчал (как позже выяснилось, диверсанты противника перерезали линию, соединявшую эскадрилью со штабом полка).

Я видел, как командир со злостью бросил трубку и приказал дать ракеты для немедленного подъема эскадрильи в воздух.

Но было уже поздно. Противник приблизился к аэродрому и вот-вот начнет бомбить или штурмовать беспомощные на земле самолеты.

Меня охватило такое чувство, будто вся эскадрилья оказалась в западне. Постоянные дежурства в кабинах, настороженная бдительность — и вот те на! Мы — в ловушке… Оттого что в этот момент еще трудно было определить, бомбардировщики к нам подходят или истребители, волнение усиливалось. Каждый знал, что взлет под бомбами и пулями приведет к большим потерям, что лучше всего забраться в щели и переждать волну огня и металла. Но никто не бросился в укрытие. Единое стремление охватило весь аэродром — скорее поднять самолеты в воздух и ринуться на противника.

Бесконечными показались мне сорок секунд, необходимые для того, чтобы стартер набрал силу и повернул винт для запуска мотора. Целых полминуты и еще десять секунд должен был я отсчитать под гнетом неизвестности, под угрозой, нависшей над нами. Лишь через сорок секунд мог я опустить рычаг, приводящий в движение коленчатый вал мотора… Винт вяло повернулся, мотор слабо чихнул и остановился…

Все начинается сначала.

— Раз, два, три… десять… двадцать… — веду я отсчет вслух, едва удерживаясь, чтобы в нетерпении, охватившем меня, еще раз не отпустить рычаг раньше срока.

Успеваю глянуть вверх. Высоко над головой — японские истребители. Первые самолеты эскадрильи уже начали взлет. Успеют ли? Не зажгут ли их японцы на разбеге?

Счет мой почти переходит в крик:

— …сорок!..

Винт, блеснув на солнце, начал вращаться. Красные ракеты рвались в воздухе одна за другой, подхлестывая взлетающих. Истребитель Василия Васильевича пошел на взлет. Я дал газ — и за ним.

Самолет двинулся, пополз.

Какая ужасная разница между желанием быть в воздухе и возможностью сделать это! Мотор, кажется, не тянет, мощность, похоже, куда-то улетучилась. Он ревет, старается. но скорость… Скорость! Как медленно она нарастает!

Смотреть вверх нельзя, только вперед: нужно выдержать направление. Ошибка на взлете не менее опасна, чем пулеметы японских истребителей. Самолет наконец оторвался от земли, и самое сильное мое желание — рвануться в сторону, уйти от смерти, нависшей над головой, — волосы шевелятся под шлемом, так она близка. Но сделать это нельзя: нет скорости. Слух явственно различает, как в моторный рев вплелась пулеметная дробь. Все! Сейчас накроют!

С риском свалиться без скорости на землю перевожу самолет в набор высоты. Наконец-то могу оглянуться! Странное дело — японцы висят над аэродромом в прежнем боевом порядке. Кто же стрелял? Неужели обман слуха?

Убираю шасси, пристраиваюсь к командиру. Полегчало. Японские истребители почему-то разворачиваются на обратный курс, не предпринимая штурмовки. Странно.