— Ну ладно, — сказал Александр, — давай хоть с чем-нибудь разберемся, Эд, а? На этой неделе мы просто в дерьме. В газетах истерика, преступность растет; по сведениям агентства «Раунтри», пять из десяти граждан нашей великой державы в каждый данный момент пребывают в отрубе от алкоголя или наркоты. И кстати, в понедельник начнут забастовку работники погребальных контор, если не отвоюют себе десять процентов к зарплате и тридцатипятичасовую рабочую неделю.

— Но в Африке каждые десять секунд умирает ребенок — от инфекции, полученной через питьевую воду.

— Ага, у меня при этой мысли сердце кровью обливается, — согласился Алекс. — Только у нас тут трупняков будет тоже по пояс, если не решим проблему с их обмыванием, а на носу жара, как обещает Майкл Рыбья Рожа… Ничего, если я верну тебя на наш черный континент, Эд?

В кабинет вошел Дэвид Самуэльсон, о его появлении возвестил аромат «О Соваж». В это утро Дэвид неуклюже опрокинул на себя флакон, но не успел переодеть рубашку и пиджак, которые насквозь пропитались парфюмом.

Самуэльсон был аристократом рабочего движения. Его дед, Гектор Самуэльсон, организовал в выставочном комплексе «Эрлз Корт» самую первую выставку «Идеальный дом», которая побила рекорды посещаемости, среднее число посетителей тогда перевалило за триста тысяч в день. Считалось, что именно эта выставка с ее революционными паровыми утюгами, антипригарными сковородками и кофейными столиками, сделанными по космическим технологиям, пробудила в британской общественности ненасытную жажду к потребительским товарам длительного пользования и послужила трамплином для производственного бума.

Один современник из Оксфорда назвал Дэвида, внука Гектора Самуэльсона, «дьявольски умным», другой современник, которому он задолжал крупную сумму денег, назвал его «злодеем».

Наименее примечательным свойством Дэвида Самуэльсона была гомосексуальность. Его слабость к португальским официантам была общеизвестна, и, чтобы находиться к ним поближе, он поселился в просторном доме в Ладброук-Гроув. Время от времени репортеры фотографировали Дэвида с очередным дружком-официантом, но невозможно ведь вечно удерживать интерес публики, — в конце концов, все смазливые молодые португальцы в униформе на одно лицо.

Другой слабостью Самуэльсона были деньги, он обожал роскошь. Дэвид вырос, таскаясь по шахтам и фабрикам на промышленном севере, где его дед и отец баллотировались в парламент от лейбористов. Уже в детстве у него сформировалось стойкое отвращение к запахам и быту пролетариата. Господи, да ведь даже пища на их тарелках — это же кучи не пойми чего, которые переваливаются через край!

В школе Дэвид преуспевал по истории, демонстрируя зрелое и сочувственное понимание эволюции рабочего движения в Великобритании. Порой его до слез трогали описания чумазых, истощенных фабричных детишек, которые засыпали на ходу, босиком возвращаясь с фабрики в свои переполненные лачуги.

Книжный пролетариат нравился Дэвиду гораздо больше, чем реальный, который его ужасал, и он содрогался, заслышав на улице громкие и грубые рабочие голоса. Не то чтобы Дэвид всех их ненавидел — иных он даже приглашал на вечеринки, — но он мечтал о временах, когда в каждой пролетарской кухне страны будет лежать терка для сыра пармезан.

Самуэльсон произнес с характерным драматизмом:

— Я просто обязан с тобой поговорить, Эдди.

— У нас совещание, Дэйв, — отмахнулся Александр. Эдвард лишь посмотрел на Дэвида.

— Нет, — продолжил тот, — ты просто должен выслушать, Алекс, это важно. Я изучил данные фокусной группы. Всю ночь глаз не сомкнул, но это не имеет значения, — мученически добавил он. — Пора раз и навсегда целиком изменить имидж пашей партии, начиная с названия. Я провел разведку и вижу, что время настало.

Эдвард и Александр целые две минуты помалкивали, пока Дэвид излагал свои планы:

— Мы уберем из названия партии слово «лейбор», то есть «труд». У этого слова совершенно негативная коннотация, оно ассоциируется с потной и тяжкой работой, с профсоюзным движением и затяжными болезненными родами. Вдумайтесь: ведь почти никто из нас даже не потеет на службе, а большинство беременных женщин добровольно выбирают кесарево сечение — как Адель.

— Если из названия «Новая лейбористская» убрать «лейбористская», — сухо заметил Александр, — то останется только одно слово: «Новая». Ты меня прости, но это меня не греет.

— А какие у тебя предложения, Дэвид? — спросил Эдвард.

Дэвид длинными бледными пальцами зачесал шевелюру назад.

— Пока никаких, я просто поставил проблему. Прежде чем сосредоточусь на решении, хочу услышать ваши предложения.

— Ты предлагаешь нам оставить только слово «Новая»? — уточнил Эдвард.

Александр возмутился:

— Как это, оставить «Новая»? «Новая» была новой в 1997 году, сейчас уже старее и не придумаешь.

Эдвард посоветовал:

— Ты лучше пойди и поразмысли над решением, Дэвид. А то останемся ни с чем. Вообще.

И премьер-министр уставился в отчет службы безопасности: «Боб Маршал Эндрюс, депутат парламента, Королевский советник». Отчет лежал на столе и ждал подписи, а Эдвард ничего не понимал. У партии нет имени. Эдварду казалось, словно он расщепляется на элементы и разлетается в стороны. Он извинился и прошел в свой личный туалет, закрыл дверь, сел на край ванны, потом вынул два листочка туалетной бумаги марки «Бронко» из пакетика, который держал в шкафчике под умывальником, и со знанием дела обернул пенис. Через несколько мгновений тишины он спустил бумажки в унитаз, вымыл руки и улыбнулся своему отражению в вогнутом зеркале для бритья, которое увеличило лицо до гигантских размеров и заверило его, что он все еще существует.

Затем Эдвард вернулся в кабинет, где Алекс с Дэвидом все еще спорили о законопроекте об охоте на лис. Дэвид предлагал вместо живых лис использовать голографические изображения, которые спутники с орбиты будут проецировать в охотничьи угодья всей Великобритании.

Александр орал:

— А по мне, так хоть распни всех этих рыжих сучек, уже запарили эти хреновы дебаты.

Когда они ушли, Эдвард сел за стол и подписал документ, разрешающий контрразведчикам из МИ-5 вести прослушивание дома, автомобиля и офиса Боба Маршала Эндрюса, депутата парламента, Королевского советника.

В комнату вошла Адель и попросила:

— Эд, милый, останься и полюбезничай с журналисткой, ради меня, ладно? Улыбнись ей и погладь меня по волосам. Ее зовут Сюзанна Николсон, она редактор отдела женской прозы в «Джой». Это новый журнал, они поместят меня на обложку.

Нос у Адель был необычайно длинный. Ее отец, Ги Флорэ, увидев дочку буквально через мгновение после появления ее на свет, заявил: «Mon dieu, ma pauvre enfant. Elle est Pinocchio»[7].

Эдвард сунул нос между пахнущих молоком грудей и с хрипотцой сказал:

— Ты должна быть на развороте журнала, Адель.

— Какой он славный, — прошептала Сюзанна Николсон, когда премьер-министр поцеловал жену, погладил ее по голове и вышел из комнаты, бесшумно и почти виновато прикрыв за собой дверь.

Адель вытянула длинные ноги и отхлебнула чай с ромашкой.

— Славный, но не тщеславный.

Сюзанна вспомнила о своем муже, который в семь утра хлопнул дверью, крикнув напоследок: «Чертова дура!» Он разозлился, когда она призналась, что забыла, в какую из трехсот пятнадцати химчисток Лондона сдала три его сшитых на заказ костюма. Квитанция таинственно пропала. Ее не было ни в одной из многочисленных сумочек, не было в карманах одежды, в машине, в ящиках столов и шкафов, ни дома, ни на работе. Целую неделю Сюзанна увиливала, а потом расплакалась и выложила мужу страшную правду. Она объясняла случившееся стрессом — ей ведь предстоит интервью с Адель Флорэ-Клэр.

— Это же самая умная женщина в мире, — причитала Сюзанна. — О чем я стану ее спрашивать? Ведь она меня заживо съест!

Сюзанна наблюдала, как Адель снимает телефонную трубку и гнусавит: