Все, казалось, закончилось, и закончилось счастливо. Со временем страшные воспоминания потускнели. Они приходили только изредка, глубокой ночью, когда он перебирал бордо за ужином. Супруги жили в достатке. Мари-Гортензия стала хорошей женой; единственным ее изъяном был слишком острый временами язычок. На некоторое время все затихло. Они спали в одной постели и ссорились не чаще, чем положено. Но однажды ярким летним полднем, примерно через полтора года после того, как они въехали сюда, у него начались видения.

Он спускался вниз по лестнице, к портшезу, ожидавшему его на улице, и увидел высокую ручную тележку для перевозки трупов. Она, доверху нагруженная, вымазанная в крови, ехала ему навстречу, и обезглавленные трупы скатывались назад и падали. Он побежал за ней, чтобы посмотреть, повернула ли она к спальням, расположенным на втором этаже, но она исчезла.

В ту ночь и вспыхнула ненависть между Чарльзом и его женой.

Похожие видения посещали его регулярно. Он записывает их все. Поначалу он и сам понимает, что его преследуют миражи и что это просто недомогание. Проблема была в том, что видения продолжались. Однажды он играл в карты в «Уайт-клубе» и увидел, как в двери вошли двое или трое из тех, кого обезглавили Сансоны, и сели за один стол с ним. После того он ни разу не вышел из дома.

Второго июля 1796 года — весной того же года у Мари родилась двойня, мальчик и девочка, — из Франции пришло письмо, извещающее о том, что мадам Марта покинула наш бренный мир после острого приступа тонзиллита, не дожив нескольких недель до своего сотого дня рождения. Она оставила странное завещание. Всю мебель и другие предметы из своей комнаты она оставила своей правнучке Мари-Гортензии. Мебель надлежало доставить в Англию, не разбирая на части. Перед смертью мадам Марта продиктовала Мартину Лонгвалю (которого она тоже не обошла в завещании) письмо, и он привез его Мари-Гортензии. Мари-Гортензия прочла письмо и сразу же его сожгла. Но она не забыла его содержание, хотя и упомянула о нем лишь единожды в жизни.

Чарльз не возражал против мебели Марты Дюбют. Он ударился в религию и махнул на все рукой — неисповедимы пути Господни. Он также не сказал ни слова против, когда Мари-Гортензия стала вместе с детьми спать в комнате, где находилась прабабкина мебель. Возможно, она обожествляла мертвую старуху. Кто знает…

Оставшуюся часть истории я расскажу вкратце. Ваше воображение само дополнит картину. Мы знаем, что она умерла прежде него; мы не знаем от чего, но записи утверждают, что смерть ее была естественной. Первым, кто заговорил о проклятии, довлеющем над комнатой, был эконом, ухаживавший за Мари-Гортензией во время болезни. Он присутствовал при последнем свидании Мари-Гортензии с мужем. С ее лица ушла многолетняя ненависть. Она поцеловала его и тихо произнесла несколько слов, из которых эконом смог уловить только: «при великой нужде». Затем она попросила открыть окна — она хотела посмотреть на закат. Она всегда говорила, что закат напоминает ей о тех днях, когда они только поженились и жили в деревушке на берегу Сены. Когда она почувствовала, что ее время пришло, она сжала руку мужа и как будто попыталась предупредить его о чем-то, но не смогла вымолвить ни слова. Возле кровати жались друг к другу двое детей. Они боялись заплакать, потому что рядом стоял их отец, которого преследовали мертвые люди в тележке.

Ровный голос затих, и Гай сложил руки на столе. Терлейн с трудом отогнал от себя тени прошлого. Рассказ был слишком живым, таким же живым, как Гай, сидящий за столом в темных очках. Семейная история была частью Гая. Заскрипели спинки стульев — спины слушателей расслабились, когда спало наваждение.

— Теперь, джентльмены, — Гай поднял руку прежде, чем кто-либо успел произнести хоть слово, — вы скажете, что нет никаких сомнений в том, что в комнате находится смертельная ловушка. Вы скажете, что ее но наущению мадам Марты сделал мастер Мартин Лонгваль. Вместе с предметами из ее комнаты она была доставлена в Англию, ее правнучке, а в письме содержались указания, следуя которым Мари-Гортензия смогла бы избавиться от своего безумного мужа.

— А вы что, в этом сомневаетесь? — спросил сэр Джордж. Он никак не мог раскурить сигару. — В последнюю минуту она пыталась предупредить его о ловушке, но не смогла. Кстати, а что за серебряную шкатулку показывала ей старуха «в присутствии Мартина Лонгваля»? Сегодня у нас был большой переполох как раз из-за серебряной шкатулки.

— В которой вы, я думаю, — сказал Гай, — не обнаружили ничего необычного?

— Да. Ничего подозрительного, — проворчал сэр Джордж и оглянулся на Г. М.

Если бы Г. М. сейчас воскликнул: «Ах, глупец!» — и хлопнул бы себя по лбу, все бы поняли, что он не слушал рассказ Гая, как все, а, как и полагается истинному сыщику, занимался сопоставлением фактов. Но он не сделал ничего подобного. Он сопел; глаза за стеклами очков были красными, как у морского окуня. Он сказал:

— Отличная история. — Казалось, он рассматривал рассказ Гая со всех сторон, словно ювелир — бриллиант. — Странно, однако… Несмотря на то что в вашем повествовании льются целые реки крови, само слово «кровь» вы использовали всего раз или два. Но это не самое интересное. Самое интересное — необходимо определиться, кому из героев мы должны симпатизировать: бедному безумному Чарльзу Бриксгему, его жене или ее семье? Сами вы ни на чьей стороне. Ваша единственная любовь — Прошлое. Именно прошлое занимает вас больше всего.

— Ну и что из того? — спросил Гай сквозь зубы.

Г. М. ответил нарочито безразлично:

— Раз вас интересует мое мнение, я скажу. Анструзер, вы спрашивали меня, все ли в порядке с серебряной шкатулкой? Нет, не все.

— Но вы говорили… — начал Терлейн.

— Знаю, знаю. Мы установили, что в шкатулке нет отравленной иглы и никогда не было. Допустим; но что же в ней все-таки не так? Равель, вы потомок Мартина Лонгваля. Вам ничего не приходит на ум?

Любопытно, что на Равеля рассказ повлиял больше, чем на всех остальных, и повлиял неприятно. Он сидел, так и не сняв рук с подлокотников кресла, его лицо пошло пятнами, а вены на висках еще больше набухли — и все от одного рассказа. Сильнее воображение, сильнее предрассудки, слабее нервы? Или тут кроется что-то другое? Он, казалось, и чувствовал себя не очень хорошо — иначе с чего бы ему стараться обратить все в шутку?

— Думаете, у меня скелеты в шкафу? Ха-ха-ха. Что ж, может быть, может быть… Ничего я не знаю ни про какую шкатулку. Что мне действительно не понравилось, так это вольность, с какой Гай швыряется головами. Слушайте! Если бы вы когда-нибудь видели, как казнят на гильотине, вы бы так легко не рассуждали. А я видел.

Он промокнул верхнюю губу платком.

— Вам, англичанам, очень просто рассуждать про гильотину. Все потому, что теперь ее у вас не используют. Можете мне поверить: вы радоваться должны, что у вас убийц вешают!

— Почему? — спросил Г. М.

— Почему? Ну, потому что кое-кого не мешало бы вздернуть. — Равель, с платком в руке, повернулся к Г. М. — Вы же не верите в эту чушь о древних ловушках с ядом? Вы нашли хоть одну? А мой старик нашел что-нибудь? Нет! Может быть, один раз что-то и было, хотя я в том сомневаюсь. У нас другая ситуация. Бендер умер от чего-то иного. Полицейский сказал, что его убил индейский яд для стрел, как вы его там называете… По-вашему, им в то время было известно о южноамериканском яде для стрел? Не смешите меня!

— Вот! — пророкотал низкий голос, донесшийся со стороны двери. — Первые разумные слова, прозвучавшие сегодня в этом доме.

Терлейн круто повернулся. Он не слышал, когда открылась или закрылась дверь, и не имел понятия, сколько времени Алан уже стоит там в полумраке. В тусклом свете Мантлинг выглядел еще крупнее и внушительнее. У него был растрепанный вид человека, которому не удалось уснуть.

— Первые разумные слова. Именно так. О да. Я слышал большую часть твоего захватывающего рассказа, Гай. И не испугался… нисколечко. — Он щелкнул пальцами. Его взор был затуманен, но он улыбался. Он тяжело оперся кулаками о стол. — Правда в том, джентльмены, что Гай обожает выступления перед публикой. Его страшных историй боится только маленькая Джуди. Теперь он решил изложить свои бредни в форме лекции. Верно, Джордж? Что пьешь, Гай? Портвейн? Опять лазил в мой буфет?