― Ясно, ― отрезал я, чтобы отделаться от экспедиционщика.

Люди за пыльным стеклом казались статистами в уличной сценке, снятой в утреннем колорите. Дома выглядели такими плоскими и уродливыми, что я не мог представить их изнутри. С одной стороны ресторанчика располагался ломбард, в витрине которого торчали скрипки и ружья, с другой ― кинотеатр, обклеенный кричащими афишами. Вдруг статисты забегали проворнее, и действие началось. Из двойной хлопающей двери кафе выпорхнула светлокожая, коротко стриженная негритянка в клетчатом черно-белом костюме. Немного помедлив на краешке тротуара, она зашагала в южном направлении.

― Вы забыли книгу! ― крикнул мне вслед продавец.

Я был посреди Мейн-стрит, когда девушка свернула налево, на улицу Идальго. Она шла мелкими быстрыми шагами. Смазанные маслом волосы блестели на солнце. На ходу она чуть не задела мое авто. Я проскользнул за руль и завел машину.

Походка у Люси была шикарная. Ее бедра покачивались, как груша на тонком стебельке талии, бронзовые голые икры под модной юбкой красиво пружинили. Когда она дошла до конца квартала, я двинулся следом, останавливаясь и пережидая на каждой парковке. Во втором квартале я задержался перед буддистской церковью. В третьем ― перед бильярдной, где негритянские, мексиканские и азиатские юнцы орудовали киями над зелеными столами. В четвертом ― перед красной кирпичной школой с песчаной площадкой для игр. Люси продолжала идти в восточном направлении.

Разбитый асфальт на дороге плавно перешел в иссохшую землю, и тротуар кончился. Люси осторожно ступала по пыли, в которой резвилась, скакала, барахталась детвора.

По бокам улицы подпирали друг друга жалкие развалюхи с разбитыми окнами, заставленными картоном, и покалеченными обшарпанными дверьми, а то и вовсе без дверей. Ослепительный свет придавал всему этому убожеству своеобразную суровую живописность, какую приобретают на ярком солнце лица стариков. Крыши домов провисли и стены накренились почти с человеческой покорностью, и у каждого был свой голос: этот бранился, тот болтал, какой-то пел. Дети в пыли играли в войну.

Люси свернула с Идальго на двенадцатом по счету перекрестке и зашагала в северном направлении вдоль зеленой ограды бейсбольного поля. В квартале от автострады она опять повернула на восток, на улочку, сильно отличавшуюся от всех прочих. Проезжая часть и пешеходные дорожки были выложены плитами, перед аккуратными белыми свежеоштукатуренными домиками зеленели газоны.

Я припарковался на углу, за миртовой изгородью, окружавшей крайний участок. Название улицы была написано на бортике тротуара. Мейсон-стрит.

В ее глубине, примерно посередине квартала, на подъездной дорожке к белому бунгало под перечным деревом стоял бледно-зеленый двухместный форд. Здоровенный негритянский парень в желтых плавках поливал его из шланга. Даже с большого расстояния было видно, как под его мокрой черной кожей играют мускулы. Люси приближалась к нему, двигаясь медленнее и грациознее, чем раньше.

Заметив девушку, парень улыбнулся и направил на нее струю воды. Она ловко увернулась и бросилась к нему бегом, позабыв о всяком шике. Он захохотал и пульнул водой в крону дерева, будто окатив ее своим материализовавшимся смехом, который долетел до меня полсекунды спустя. Скинув туфли, Люси юркнула за машину, спасаясь от рассыпавшихся брызг. Юноша бросил шланг и кинулся за ней.

Девушка вынырнула из-за машины и схватила наконечник шланга. Когда парень выскочил следом, пенистый фонтан ударил ему прямо в лицо. Хохоча и отплевываясь, он вырвал наконечник у Люси из рук. Смех их слился.

Они стояли обнявшись посреди газона. Внезапно смех оборвался. Перечное дерево укрыло парочку в зеленом безмолвии. Вода из шланга ручейком бежала в траву.

Хлопнула дверь. До меня донесся звук, похожий на дальний удар топора. Влюбленные отскочили друг от друга. На крыльце белого бунгало показалась дородная негритянка. Она молча воззрилась на них, сложив руки на толстом, обтянутом передником животе. Во всяком случае, не было заметно, чтобы ее губы шевелились.

Юноша подхватил кусок замши и принялся так остервенело надраивать крышу машины, словно на ней осела вся скверна мира. Люси подняла свои туфли с таким видом, будто искала их по всему свету и наконец нашла. Не поворачивая головы, она прошла мимо парня и скрылась за углом бунгало. Дородная негритянка вернулась в дом и бесшумно закрыла за собой дверь.

Я обогнул квартал, оставил машину недалеко от перекрестка и вошел на Мейсон-стрит с другого конца. Парень под перечным деревом все еще намывал форд. Он взглянул на меня только раз, когда я переходил дорогу, и больше мной не интересовался.

Его дом был пятым по северной стороне улицы. Я открыл белую калитку третьего по счету дома. На его крыше, как большое металлическое перо, торчала телевизионная антенна. Я постучал в дверь и вытащил из внутреннего кармана пиджака черную записную книжку и карандаш.

Дверь приоткрылась, и в щель высунулось немолодое тощее оливковое лицо с запавшим ртом.

― Чего вы хотите? ― Губы выпятились и опять запали.

Я открыл записную книжку и нацелил на нее карандаш.

― Моя фирма проводит опрос населения.

― Нам ничего не надо. ― Рот закрылся одновременно с дверью.

Дверь следующего дома была распахнута настежь. С улицы хорошо просматривалась гостиная, заставленная старой мебелью. Я постучал, и дверь задребезжала, ударившись об стену.

Парень под перечным деревом поднял глаза от крыла машины.

― Входите, входите. Она будет рада. Тетушка всем рада. ― Потом, словно спохватившись, он буркнул: «Мистер», и повернулся ко мне своим мощным загривком.

Из недр дома послышался голос, старчески-слабый, но удивительно певучий.

― Холли, это ты? Нет, для Холли, пожалуй, рановато. Да кто бы там ни был, входите. Врагов у старухи нет, а друзья навещают меня здесь, в моей комнате, ведь я не встаю. Так что давайте, входите.

Слова сыпались без остановки, выговор был приятный, по южному мягкий. Я пошел на голос и, миновав гостиную, короткий коридорчик и кухню, оказался в маленькой прикухонной комнатенке.

― Еще недавно я принимала друзей в гостиной. А тут доктор мне говорит, лежи-ка ты, солнце мое, в постели и не думай больше готовить, пусть Холли за тебя управляется. Вот я тут и лежу.

Комнатка была совсем крохотная, почти без мебели, с единственным открытым окном, через которое проникали свет и воздух. Голос доносился с кровати, стоявшей у окна. Там, в окружении подушек, полусидела негритянка с изможденным серым лицом, на котором, как темные янтари, сияли огромные глазищи. Ее блеклые улыбающиеся губы безостановочно шевелились.

― Это, говорит, твое счастье, что тебя скрутил артрит, потому что от твоей беготни у тебя бы точно сердце лопнуло. А я говорю, очень мне надо, горе ты утешитель, чтоб сердце тикало как часы, коли нельзя ни вставать, ни готовить. Он меня обозвал железной бабкой, а я рассмеялась ему прямо в лицо, не могла сдержаться. Этот доктор мой добрый друг, что бы он там ни болтал. А ты доктор, сынок?

Огромные глаза излучали свет, блеклые губы улыбались. Я с трудом заставил себя соврать:

― Мы производим опрос радиослушателей Южной Калифорнии. Я вижу, у вас есть радио.

Между ее кроватью и стеной был втиснут большой радиоприемник цвета слоновой кости, заменявший собой тумбочку.

― Конечно, есть. ― Она явно была разочарована. Ее мягкая верхняя губа с едва заметными усиками собралась в гармошку.

― Ваш приемник работает?

― Конечно, работает. ― Она оживилась, снова найдя тему для разговора. ― Я бы не стала держать радио, которое не работает. Оно меня развлекает с раннего утра до позднего вечера. Просто я время от времени даю ему чуть-чуть передохнуть. Вы уйдете, и я его опять включу. Только не спешите. Посидите немного. Я люблю заводить новые знакомства.

Я сел в единственное имевшееся в комнате кресло-качалку, стоявшее в ногах кровати. С моего места мне была видна стена соседнего дома с открытым в задний дворик окном кухни.